— Чего вы нагайцев задорите воровством? — сказал есаул. — На Дону нарушаете мир и до самой Москвы шумите. Ехать так ехать! Нечего мешкать. А не то вот пришлют от царя указ не вступаться в драку — что тогда станете делать?
И все разом стихло. Так бывает в семье перед дальней дорогой, когда, нашумев и насуетившись с укладкой, все вдруг присядут и замолчат.
Тимофей объявил своему полку наутро поход.
Рано с вечера казаки полегли спать, чтобы выступить еще до восхода солнца. Но взволнованный Стенька не мог заснуть.
В эти дни Тимофей был суров, озабочен, и Стенька не смел приступить к нему со своей заботой о том, что ему для похода не хватает коня. «Неужто мне ехать на старой Рыжанке!» — раздумывал он. Рыжанка уже года три не ходила под седлом. Когда-то она была доброй кобылой, но в последние годы ее впрягали только в телегу; а Дубок, ее сын, был молод еще для объездки. «Каб месяца на три попозже! Отстанет старуха от всех», — думал Стенька. Он встал и пошел в конюшню, чтобы подсыпать старой кобыле овса. «Только б до битвы, а там застрелю пана — и добуду конягу», — решил наконец Стенька.
Когда, возвратясь в курень, юный казак улегся, сквозь полусмеженные веки он долго еще видел мать, которая не ложилась, а, сгорбившись, молча сидела с иглой над Каким-то шитьем. В эти последние дни она так осунулась от безмолвной покорной печали, глаза ее впали, и она то и дело, взглядывая на трепещущий огонек светца, отирала их подолом. У Стеньки сжималось сердце от жалости: вот все они покидают ее, и останется мать с одним маленьким Фролкой.
А может случиться, что Стеньку убьют на войне, — ведь бывает! Хотелось вскочить и обнять ее, заплакать от жалости к ней и к себе… Но казак сдержался. Он крепко закрыл глаза и, больше не видя лица опечаленной матери, быстро уснул…
Разя всех разбудил, когда над Доном еще было туманно и мглисто. Казаки встали, немногословные, задумчивые. Молчаливы были и женщины, кормившие их перед походом. И вдруг Тимофей постучал ложкой о край миски.
— Седлай! — сказал он негромко, но повелительно. И все разом повскакали с мест.
Иван и Стенька, как всегда, за едою сидели рядом. Мать кинулась к Ивану.
— Дытынка моя! — простонала она, припав к нему на грудь.
Маленький Фролка тоже заскулил, вцепившись в подол матери.
— Не вой, мать, не вой! Пусти казака седлать. Еще двое дытынок тебе остаются, — сказал жене Тимофей.
И только тут Стенька понял, что батька не возьмет его на войну, как никто не берет казаков-малолетков. А он, Стенька, уже больше недели красовался в седле, размахивал саблей, кричал о походе. Теперь все ребята в станице его засмеют за такое бахвальство.
Он вскочил, кинулся вон из избы и скрылся.
Но Тимофей, как бы ненароком, заглянул в пустое дальнее стойло темной конюшни и наткнулся на среднего сына…
— В самом углу на шпинке та уздечка, — сказал он, как будто сам послал Стеньку сюда за уздечкой. А потом добавил: — Уходим с Иваном, а дом на тебя кидаем, казак. Смотри, не дай бог, нападут крымцы, не посрами Дона! Видел я: славно ты рубишь саблей, не хуже владаешь мушкетом. Покажи тогда, что ты сын Тимофея Рази!
«Знает ведь старый, что врет, — не полезет хан, когда Дон казаками полон!» — подумал Стенька и упрямо вырвался от отца.
Он не вышел их провожать со всеми.
Выйти к Дону, проводить казаков, а потом от плетня воротиться во двор с женщинами, чтобы вечером мирно лечь спать в привычной, спокойной избе, пропахшей хлебом да кислой капустой?! И Стеньке вдруг опостылел отцовский двор, завешанный широкими рыбацкими сетями, садик под окнами с десятком полуобнажившихся яблонь да вишняком, покрытым красными листьями, и заново просмоленный челнок, опрокинутый под навесом, который сам Стенька с такой любовью смолил только две недели назад, собираясь всю осень рыбачить.
В смятении и какой-то растерянности глядел Степан на опустелый двор, на смешных длиннолапых щенков, игравших у конуры, на допотопную «каменную» пушку[5], по кличке «Жаба», стоявшую во дворе еще с юности Тимофея.
Стенька припоминал рассказ о том, как однажды, во время далекого похода казаков, прокравшись степью, отряд едисанских ногайцев сел на ладьи и явился в виду их станицы. В тревоге собрались тогда соседки казачки во двор к Разихе, а она наскребла по старым пороховницам пороху, всыпала его в лотку «Жабы», туго забила заряд, зажгла фитиль… И вовремя квакнула «Жаба»: тяжелое ядро угодило каким-то случаем в самую переднюю ладью и проломило ее днище. Тогда повернули разбойники вниз по Дону и скрылись…
«Нет, не наедут! Брехал мне в утеху батька!» — подумал с обидой Степан.
Он посмотрел на сокола, сидевшего на жерди у крыльца. Не кормленный в предотъездной суматохе, сокол громко кричал, непрестанно вертя головой, вытягивая и вбирая шею, глядя круглыми злыми глазами в глубокое синее небо, в котором, крича, пролетали на юг тяжелые вереницы гусей. В воинственной тревоге сокол взмахивал крыльями, но короткая серебряная цепочка на когтистой ноге не пускала его. Даже воробьи, разлетавшиеся от конюшни при взмахах широких крыльев хищника, то и дело опять собирались в стайку и беззаботно чирикали, не обращая внимания на скованного пленника.
Степан подошел к соколу, надел рукавицу на руку и отстегнул цепочку. В воздухе затрепетал звон колокольчиков. Жалобно пискнули, хоронясь кто куда, воробьи, но Стенька сдержал своего любимца. Не заходя в курень, он задами ушел со двора…
Он не вернулся в тот день домой. Поймав в степи за станицей соседского мерина, Стенька взнуздал его и без седла, с соколом на рукавице, в обиде на всех, уехал на травлю…
Баламута
Никакая беда не нарушала донского мира в отсутствие Тимофея: ни с кубанской, ни с крымской стороны враги не подходили, и казаки сидели по своим домам, гуляли по базарам, торговали да пили вино, а то тешились охотой на кабанов да сайгаков или рыбачили на Дону. Со взрослыми ездили и казачата.
Но Стенька не мог успокоиться никакой потехой. Ратные мечтанья тревожили его и днем и ночью.
Выезжая с соколом на охоту, взлетев на подросшем Дубке на один из курганов, Стенька жадно вглядывался в степную даль, втягивая носом сухой ветер, и ему казалось, что в далеком облаке у заката он видит бьющихся всадников и ветер доносит до него сабельный лязг, конский топот и грохот мушкетной пальбы…
Редко и скупо долетали на Дон вести о донских казаках, ввязавшихся в драку украинцев с панскою Польшей. То говорили в народе, что запорожцы побили панов, то был слух, что паны побили казаков и сто человек полковников и атаманов казнили в Варшаве.
«Собрать со станиц молодых казаков — ударить батьке в подмогу! — мечтал Степан. — Кликнуть клич к молодым — и слетятся, как соколы, биться за правду».
Минуло уж больше полугода после отъезда Рази. Голос Степана возмужал и окреп, широкими стали ладони, и он, словно почуяв свою зрелость, нетерпеливо взялся смазывать салом отцовские ружья, пистоли и сабли, оставшиеся дома, вычистил пороховницы, боевую сбрую, как будто собрался в поход.
Все неотвязнее и чаще возвращался Степан сердцем к своей мечте о походе на Украину и наконец поделился ею с друзьями, призывая с собой есаульского Юрку Писаренка и еще четверых юнцов.
После купанья в Дону, лежа под сенью верб, пересыпая песок между пальцами, Степан уговаривал их идти на панов.
— Да что за станица — пять казаков?! — воскликнул Юрка. — Сбираться, так в сто человек, не менее!
— А поехать по всей округе. У каждого есть в соседних станицах дружки. Сговорим дружков, те — своих, а ден через десять и вздынемся разом!
Все утро сговаривались они, под каким предлогом поехать в соседние селения.
И вдруг на другое утро Стеньку позвали в станичную избу.
«Али о батьке дурные вести?!» — в тревоге подумал Степан.
Станичный атаман встретил его суровой усмешкой.
— Мыслишь, батьки нет, так ты и велик возрос? Уздечкой некому постегать по сидельному месту?!
— Какие вины на мне? — задорно спросил Стенька, ожидая, что нагоняй последует за ловлю рыбы в неуказанный срок.
— Рано затеял, казак, спорить со всем Войском, — неожиданно сказал ему атаман. — Батька твой сомутил казаков, — ему круг простит ли — увидим, — а ты, баламута, станешь еще казачьих детей путать, то тебе быть под плетью в науке. А вздумаешь сам уходить — изловим, на цепь посадим, — пригрозил Юркин отец.
Стенька выскочил из станичной избы красный от негодования на предательство товарищей.
Шагая мимо чьего-то двора, он со злостью ткнул сапогом чужой обветшалый плетень и выдернул из него крепкий, тяжелый кол.
Стенька выбежал на песчаную косу, к постоянному месту их бесед и купанья. За ивняком, где стояли в воде челны, он услышал ожесточенные крики и брань. Здесь рослый парень-чужак в лаптях и худом зипунишке яростно отбивался веслом от пятерых казачат-подростков. Стенька по одежде признал в нем беглеца из дальних московских краев.
