-- А твоя роль?
-- Какая моя роль? Там было голосование, и все.
-- Но ты голосовал за что? Говори правду!
-- Да, я тоже голосовал за исключение, но и другие так голосовали!
-- Нет, именно твой голос решил исход дела: вспоминай!
-- Да, сначала, когда я болел, проголосовали поровну: двенадцать за, двенадцать против, поэтому было назначено повторное собрание, на него пришел секретарь, голосование сделали тайным...
-- Дальше!
-- Да, да, да! Его исключили из комсомола, а потом и из института.
-- Почему ты так сделал?
-- Не я один так думал.
-- Отвечай, Раду Драгош, почему именно ты так поступил, - другие сами за себя ответят! Мотивы, назови свои мотивы!
-- Я ненавидел его, я ревновал, я мечтал о мести, я хотел, чтоб он исчез!
-- Дальше!
-- Что - дальше? Дальше - все, я его больше не видел.
-- А Света?
-- Света перестала со мной разговаривать.
-- А Олег?
-- Его забрали в армию...
-- Дальше!
-- Кажется, в Афганистан...
-- Ты знаешь! Ты все знаешь, говори!
-- Да, в Афганистан! Да, он там погиб...
Раду разрыдался, разрыдался как ребенок, содрогаясь всем телом, задыхаясь от нехватки воздуха, рыдал долго и громко, не беспокоясь о том, что это увидят посторонние, не стараясь остановиться, рыдал, пока рыдания сами по себе не стали утихать...
-- Все, ты освободил и очистил свою душу, так знай же и последнее: сегодня ты подал милостыню его несчастной матери! Живи, Раду, и помни, помни, что каждый твой шаг, это шаг по чужой судьбе, по чужой жизни. А жизнь - штука очень хрупкая...
Вороны, каркая, начали размещаться на ночлег, занимая самые лучшие места на вершинах старых тополей. Тихонько ударил церковный колокол, и старушки потянулись к выходу. Вечерело.
-- Мужчина, вам плохо?
Раду открыл глаза. Уже темнело, он все еще сидел на кладбище, точнее полулежал на скамейке, свесив ноги на землю. Перед ним стояла нищенка.
-- Мужчина, вам плохо? Вам помочь? Уже поздно, вам домой пора, да и кладбище скоро закроют.
-- Да? Спасибо, баба Женя, спасибо... Я, кажется, задремал, - заговорил Раду, поднимаясь, - как же это я?
-- Ничего, ничего, сон тоже Господь дает, сон нам во благо... А на кладбище уснуть и вовсе примета хорошая: долго жить будешь, а печали твои, значит, ушли, - запричитала старуха, - только я не баба Женя, я баба Таня. Доамне, милуеште...
-- А старичок-то где? - спросил Раду.
-- Который старичок? - переспросила нищенка.
-- Ну, вот тот, что тут со мной сидел, разговаривал... Такой - с палкой, в сапогах...
-- Я уж и не помню, миленький, я ведь у церкви сижу, на паперти мое местечко... Много сегодня народу приходило, всех и не упомнишь... А милостыня сегодня хорошая, да погода...
-- Утром, я вот тут сидел со старичком, баба Женя еще подошла, я ей полтинничек дал.
-- Прости ее, сынок... Спасибо тебе за нее, Бога за тебя молить будем, и тебе, и деткам твоим, чтоб у всех было здоровье, богатство... - привычно запричитала нищая.
На кладбище было уже почти совсем темно, только дорога от ворот до церкви освещалась фонарями.
Раду встал, поправил пиджак, отряхнулся, оглянулся по сторонам...
За высоким надгробьем над могилой "кружка Петрашевского", что-то, или кто-то мелькнул, стало жутко и зябко...
Раду поспешил за ковылявшими старухами, обогнал их и торопливо вышел на освещенную Садовую, пересек ее, спустился на Бернардацци и вскоре подошел к своим воротам и своим соседкам, продолжавшим "торговать".
-- Здравствуйте, мои дорогие соседушки, здравствуйте мои хорошие, - сказал Раду, а слезы уже наполнили глаза, отчего и калитка, и дорожка во дворе расплывались, но по этой дорожке, на которой он когда-то давно учился делать первые в жизни шаги, он сможет пройти и в полной темноте...
* * *
25 - 28 января, 16 февраля 2001 года, Москва.
ЖОЛДОНЗ
Г
осподин ЖРлдонз, обрусевший поляк, долго наблюдал, как бьется в грязное стекло подъезда жирная, тяжелая муха. В подъезде было тихо, поэтому удары мушиного тела о стекло были сильными и громкими. "Отчего же она не разобьется? Ведь стоит на нее хоть чуточку надавить пальцем, как она лопнет. А вот когда она сама всем телом что есть мочи лупасится об твердое стекло ей хоть бы хны?" Внизу хлопнула входная дверь и господин Жолдонз решился двинуться дальше. Вскоре он услышал, как вошедший отрыл ключом и захлопнул дверь своей квартиры на втором этаже. "Юрий Семенович", - уверенно подумал Жолдонз. За много лет жизни в этом доме он, как и остальные соседи, по звуку запросто определял кто пришел и кто ушел. "Хорошо, что он мне не попался, а то опять начал бы, улыбаясь, спрашивать всякую ерунду".
Господин Жолдонз, а звали его вовсе не Тадеуш, или Станислав, что было бы впору любому поляку, а попросту Виктором Павловичем, ибо был он, как мы не забыли упомянуть, обрусевшим, направлялся на почту, чтобы отправить письмо своему школьному товарищу, которого не видел много лет, и, казалось, что совсем забыл про него, покуда сегодня утром не наткнулся на фотографию, пролежавшую всю свою жизнь среди многих других фотографий в коробке от конфет на полочке шифоньера. На фотографии были сфотографированы они вместе, когда им было лет, наверное, по двадцать. А прошло с тех пор пятьдесят с лишком, если не все шестьдесят. Виктор Павлович и не смог бы, наверное, сходу вспомнить имени своего товарища, если б не надпись на обратной стороне карточки: "Дорогому Вите от Миши Козлова на память о рыбалке на нашем озере".
Виктор Павлович вдруг легко вспомнил и Мишу Козлова, и "наше озеро", и рыбалку на нем, да не одну, а множество рыбалок, вспомнил он и то, что вплоть до самого последнего времени они с Мишей хоть изредка и случайно, но встречались. "Что-то давно я его не видел, - подумал Жолдонз, - жив ли старый хрыч? Напишу-ка я ему письмо, то-то хохма будет..."
Виктор Павлович достал старую, разбухшую от многолетнего перелистывания и перекладывания с места на место амбарную книгу в некогда оранжевой, а ныне грязновато-жухлой картонной обложке, в которой он и его покойная супруга записывали адреса и телефоны знакомых, родственников и необходимых учреждений, нашел там Мишу, точнее Михаила Наумовича Козлова, и принялся писать письмо.
Сначала он хотел начать так: "Здравствуй, старый хрыч! Не помер еще?" Потом подумал - "А вдруг он и вправду помер? Родственникам будет неприятно", и написал так:
Дорогой Миша, здравствуй!
Вчера, просматривая старые фотографии, наткнулся на наше с тобой фото пятидесятилетней, если не более, давности. Там мы с тобой на озере сфотографированы после рыбалки с удочками в руках. Помнишь?
Давно тебя не видел, как твои дела, как здоровье? Как супруга? Поклон ей от меня и нежные поцелуи. Будешь ли ты на футболе 16 октября? Если да, предлагаю встретиться справа от входа на Восточную трибуну часов в шесть, или четверть седьмого.
Обнимаю, твой Виктор.
P.S. Не забывай старых друзей, дай о себе знать."
Запечатав письмо в конверт, Виктор Павлович вместо названия города написал крупными буквами "ЗДЕСЬ", поскольку жили они в одном городе, потом, стараясь выписать каждую букву разборчиво, переписал название улицы, номер дома и квартиры. В строке "Кому" написал "Козлову Михаилу Наумовичу" и, положив письмо на тумбочку в коридоре, стал одеваться, чтоб сходить на почту и тут же письмо отправить. Одеваясь, он подумал, что, возможно, стоит что-нибудь прикупить из съестного, поэтому взял кожаную индийской выделки авоську-кошелку, купленную еще покойной супругой за бешеные деньги у спекулянта.
Вот так, с авоськой и письмом в кармане мы и застали господина Жолдонза в подъезде в процессе наблюдения за борьбой мухи со стеклом.
* * *
Со двора Виктор Павлович выходил неспешно и спокойно, мысли в голове если и были, то следов никаких не оставляли. Погода стояла теплая, солнечная, благостно-тихая. Чтоб дойти до почты, следовало повернуть налево и пройти один квартал, в то время как ближайший продовольственный магазин находился на соседнем углу с правой от ворот стороны. Виктор Павлович остановился в задумчивости, вспоминая, куда же это он собрался. Мысли не желали упорядочиваться и определяться до тех пор, пока Виктор Павлович не увидел в правой руке авоську-кошелку. "А-а-а, ну да... В магазин... Нет, но стоило ли ради этих вот слоников и пальм заплатить за авоську столько денег? Все-таки женщины странные существа, и моя была истинной женщиной, светлая ей память".
Улица, на которой жил господин Жолдонз была пустынной, машины по ней ездили редко, хоть это и центр города. Еще недавно, как, казалось Виктору Павловичу, мостовая была покрыта булыжником, что обеспечивала мощное звуковое сопровождение каждой проезжавшей телеге. Хорошо были слышны удары подков, стук колес, дребезжанье ведра, привязанного к телеге... Ну, а если на улицу заезжали гицели, тогда шуму было намного больше. Жолдонз хорошо запомнил один случай, когда они с мальчишками стали, как обычно бросать камнями в телегу с будкой для отловленных собак, но тут один из гицелей неожиданно побежал прямо за Жолдонзом, размахивая своим огромным сачком. Жолдонз попытался убежать во двор, споткнулся, и гицель наверняка захватил бы его и отправил на живодерню, если бы не Шунин папаша. Он схватил гицеля сильными руками пекаря, ежедневно вымешивающими тесто для бубликов, тряхнул его и сказал что-то такое, после чего гицель молча и покорно побрел за своей таратайкой, а остальные мальчишки продолжали свистеть и бросать камни.
