убеждению Камышова, сейчас литератор, умеющий совершенно свободно обращаться с русским языком. В книжке о многочисленных поездках автора на север было столько света, воздуха, звуков, красок, было столько различных слов, что, читая, Камышов опасался сбоя, но этого не случилось, слова были расставлены по своим местам, ложась в строку, а все вместе это составляло прозу, читать которую было истинным наслаждением. Никакой натужности, никакого насилия над словом и образом, все легко, свободно, просто, естественно. Так хорошо, что вспоминалась старая литература. Камышов всегда вспоминал о старой русской литературе, когда читал прозу этого писателя. Ближе всех был он Камышову.
Смолоду писатель тот обещал многое, к пятидесяти не сделал и трети того, что мог сделать, что-то такое с ним произошло, теперь он старел в своей усадьбе в славном некогда селении под Москвой, нигде не появлялся, почти ничего не писал, книжки его в обзорах упоминались редко, будто и не издавались никогда, критика отмечала кого угодно, только не его. Иногда вдруг в одном из журналов появлялся рассказ, и это был рассказ — его читали, о нем говорили, спорили, ждали новых работ, но ожидание было долгим, и некоторых это даже раздражало, вызывая различные разговоры.
За десять лет занятий литературой Камышов так или иначе перезнакомился со многими писателями, с частью из них можно было и не знакомиться, интереса они не вызывали, но так уж вышло. С другими он вообще знакомства не искал. Но с тем, живущим под Москвой, познакомиться хотел всегда, и поговорить, но не получалось, не пересекались жизненные и литературные тропы их.
Один раз упросил он своего московского приятеля, хорошо знавшего писателя, поехать к нему, и они поехали. Они ехали электричкой, сидели возле окна, приятель читал что-то, а Камышов смотрел в окно, немного волнуясь, представляя, как увидит писателя, и что он скажет ему навстречу, и о чем они станут говорить. Он волновался, когда они шли от станции через поля и перелески к поселку, отыскивая дачу. Но писателя дома не оказалось, он уехал в город, разминувшись с ними на полчаса. На даче была одна мать писателя, старуха, она и встретила их возле дома.
Усадьба была большая, запущенная, в окружении ельника и берез. Все было глухо здесь, дом с замшелой крышей обветшал, над высокой, по пояс, цветущей травой гудели шмели, от крыльца по траве к сараю, колодцу, баньке, стоявшей в самом дальней углу усадьбы, были протоптаны стежки. На вбитом в стену дома железном штыре висела заржавевшая иззубренная коса, ручка косы была свернута. Усадьба была обнесена оградой, местами поваленной. Ти-ихо было, дремотно, лишь жужжание тяжелых шмелей над травами…
Камышов и приятель захватили с собой шампанское. Хозяйка вынесла им чайные чашки и, поговорив недолго с ними, ушла в комнаты — ей, видимо, нездоровилось. А они сидели на ступеньках крыльца, под шатровым навесом, отпивали полегоньку из чашек, курили папиросы, тихо и редко переговариваясь. Камышов представил, как живет он здесь, писатель, тоскуя от внутреннего одиночества, от сознания того, что больше ничего уже не напишет, и такая жалость схватила внезапно сердце, чуть не до слез. Приятель сидел молча, думал о чем-то, покуривая, глядя на темные вершины елей.
Из маленькой тучки, нависшей над поселком, брызгал мелкий сверкающий дождичек, а они, прислонясь спинами к резным столбцам, поддерживающим навес, сидели на крыльце, допивали шампанское, курили и молчали. Побыв около часу, попрощавшись с хозяйкой, оставив сыну записку, они пошли к станции, другим уже путем, через усадьбу, еловый с березами лес, по мостку через речушку, в давнем времени речушку, а сейчас просто ручей, по малоезженой дороге мимо полян с копнами сена, мимо деревушки в семь дворов. И эти поляны, и лес, и открывающиеся с косогора дали, и маленькая деревенька напомнили Камышову родные места на Шегарке, добавляя и без того печали. Камышов оглянулся, оглянулся еще раз…
Они шли медленно, некуда было спешить. Приятель был из числа тех людей, к которым Камышов относился искренне, и, пока они шагали по заросшей ромашкой дороге к станции, ожидали электричку, хорошо и грустно поговорили о писателе, о самих себе, просто о жизни. Они прогуливались по перрону и разговаривали.
— Пожил бы он подольше, — сказал Камышов.
— Поживет, чего же… Ему едва за пятьдесят перевалило.
— По-настоящему талантливые люди долго не живут. Что-нибудь да случится. Что-нибудь да произойдет. Это как рок.
— Пусть живет долго.
— Спокойнее на душе, когда рядом с тобой такой человек на земле.
— И писатель.
— Это прежде всего я и имел в виду. Как вы познакомились?
— Он печатался в журнале, где я работал.
— Что это было?
— «Гончий пес».
— А потом?
— На следующий год мы поплыли по Печоре. Далеко, до самого устья. Не переживай, я вас непременно познакомлю. Идем, электричка…
Сидя в электричке, в полупустом вагоне, Камышов думал о том, что вот написать бы в скором времени простую, интересную прозу, две-три повести или несколько рассказов, чтобы составить сборник, а писателя, пока он жив, попросить дать к сборнику предисловие. Оно осталось бы памятью. Камышов был довольно равнодушен к критике, ему было любопытно лишь в самом начале узнать, что же скажет критика по поводу первой публикации, позже, когда в общих обзорах Камышову отводили абзац или несколько строк, он мог прочесть, а мог и пропустить, не жалея, но предисловия любил, как любил получать письма от читателей, и две из трех его книжек были выпущены с предисловиями. Еще любопытней было узнать, читал ли писатель хоть что-то из его работ, а если читал, то какого мнения. Но уверенности у Камышова в этом никакой не было, он лишь думал так, сидя в полупустом вагоне электрички, возвращаясь в Москву, сидя напротив приятеля, читающего газету.
Первая работа Камышова была опубликована в предзимье, в последний осенний месяц, а уже весной следующего года в одном из центральных журналов был помещен отзыв на публикацию. Рецензию написал известный критик, редко теперь выступающий со статьями. Рецензия была небольшая, носила доброжелательный характер. Рецензент отнес Камышова к литераторам, пишущим о деревне, да и не мог не отнести, так как повесть действительно была написана о деревне. Отмечалась свежесть авторского восприятия мира, явная биографичность материала, бессюжетность вещи, некоторая очерковость, почти биографическая точность деталей. В апрельское половодье пришел журнал со статьей, Камышов вез со Вдовина в Жирновку почту, сидя в тракторной тележке, читал статью о себе…
Все было верно. И биографичность, потому что Камышов старался писать о том, что пережил лично либо чему был непосредственным свидетелем. И бессюжетность, так как,
