Интересно, что когда меня уговаривали работать в газете, то разговор шёл за другим столом, длинным и узким, за которым обычно проводятся совещания.
Костюмы у Молчанова совершенно одинакового светло-серого цвета. А вот галстуки постоянно меняются, причём подобраны они довольно элегантно, что не слишком стыкуется в моей голове с характером первого секретаря, чья квартира безлика, как гостиничный номер. У меня возникает чувство, что галстуки дарила женщина. Тогда, почему он живёт один? Развёлся? Волнуюсь я, всё-таки, раз всякая чушь в голову лезет. Сам себя отвлечь пытаюсь.
– Альберт, – говорит Молчанов, – я пообщался с коллегами, и они очень высоко оценили твою работу. Сам понимаешь, участие в конкурсе такого масштаба – это большой аванс, но это и прекрасная возможность проверить свои силы и узнать мнение признанных мастеров, профессионалов своего дела. И то, что твоё фото попало на обложку всесоюзного журнала, это повод для законной гордости.
Как и у многих от природы честных людей, врать у Молчанова получается не очень хорошо. Он отводит глаза и чуть ослабляет узел галстука. Но во время своей речи входит во вкус и даже сам себе начинает верить.
– Минуточку, – говорю, – я ни в каком конкурсе не участвую. Участвует моя работа под чужой фамилией.
– Тебе жалко что ли на пользу родной области потрудиться? – влезает Комаров, – Ты же комсомолец, Ветров. Что за мелкособственнические высказывания?
Молчанов морщится, даже ему подход Комарова кажется грубоватым. Однако не возражает, молчит, ждёт.
– А давайте, – предлагаю, – Павел Викентич, мы с мамой у вас в квартире поживём на вашем полном пансионе? Вам ведь не жалко. Вы, очевидно, бессеребреник.
– Ты, Ветров, не хами, – повышает голос Комаров, но под взглядом Молчанова осекается.
– Альберт, ты ещё очень молод, – сочувственно говорит первый секретарь. – Поэтому мало знаешь про жизнь. Тебе кажется, что все должны признать твои таланты, бросать к твоим ногам букеты и пожимать тебе руку в Большом Кремлёвском дворце. Так вот, подобное случается только в детских книжках. – Голос Молчанова становится проникновенным, прямо «отец родной». – Если бы эта фотография была подписана Альбертом Ветровым, её никто всерьёз не принял бы. В любом деле нужно имя, репутация. У Афанасия Сергеевича Орловича они есть, и ты должен сказать спасибо, что он продвигает твою работу. Без него она бы так и пылилась у тебя в шкафу. А так её увидят миллионы людей!
У Молчанова даже глаза увлажняются от пафоса всего вышесказанного.
– А по-честному сказать, твоя работа так себе, – добивает начинающего фотографа Алика Ветрова товарищ Комаров. – Если бы не Орлович, на неё бы и не глянул никто. Обычное мальчишество. Любительщина. А авторитет Орловича позволяет находить в ней глубокие смыслы. Так что ты сильно не зазнавайся, и губу не раскатывай, а то гением себя возомнил.
«Вот этого я тебе, гнида, никогда не прощу», думаю я. Ведь что случилось бы, окажись на моём месте настоящий семнадцатилетний парень? Талантливый, впечатлительный, горячий. Сломали бы его через колено, тут в воду не гляди.
Забрали бы его работу, и ещё заставили бы благодарить за это. Превратили бы в одного из «подёнщиков от искусства», которые всю жизнь скрываются в тени авторитетов, ловя с их стола подачки. Не потому, что не умеют, а из за отчаянной неуверенности в своих силах.
Это не моё фото напечатали на обложке журнала, а «работу Орловича», и её напечатали бы там всё равно, будь там хоть лошадиная задница. В этой вывихнутой картине мира нет места таланту. Есть только случайность и блат.
А чтобы вывих сросся с сознанием и прижился в нём, сейчас будут пряники. Пилюлю обязательно надо подсластить, чтобы закрепить правильное поведение и в корне пресечь неправильное. Чтобы жертва не только не возмущалась, но и искренне прониклась всей душой к грабителям. Для хороших людей ведь ничего не жалко.
Два солидных взрослых мужика в галстуках прессуют тощего подростка. И несмотря на свой официальный вид, больше всего они мне напоминают сейчас базарных «разводил».
– Ты ведь понимаешь, как много для начинающего фотографа означает признание в профессиональной среде, – продолжает Молчанов. – Твою работу заметили, выделили. Если проявишь себя с положительной стороны, то и другие снимки будут появляться. На разных уровнях. Если осознаёшь ответственность. А Афанасий Сергеевич, безусловно, это оценит. Для тебя это шанс! Надо за него держаться. А чьё имя стоит под фото, так ли это важно. Главное, ты это знаешь, и Орлович знает.
– Орлович, это величина! Глыба! – вторит Комаров, – тебе за счастье, что он над тобой, сопляком, можно сказать, шефство взял. Тебе у него многому можно поучиться!
– Чему, – не выдерживаю, – как чужие снимки тырить? Вот только как профессиональное сообщество отнесётся к тому, что Орлович воровством занимается?
– Профессиональное сообщество в это не поверит, – говорит Комаров с намёком. – Доказательств у тебя нет.
Судя по тому, что Молчанов не вмешивается, он уже знает про плёнки. Комаров от начальства такие вещи скрывать не будет. Слишком труслив.
– У меня есть модель, которая в глаза вашего Орловича не видела, и Степан Дмитриевич, фотограф, с которым мы вместе негативы проверяли.
– Кто их слушать будет? – смеётся Комаров, – ты их что, по домам поведёшь и станешь всем показывать? Посмотрите на бедняжку, у него фотографии украли! Ты, и Орлович?! Сам подумай, кому из вас двоих поверят?
– А как на это посмотрят правоохранительные органы? – закусываюсь я, – Там свидетельские показания фиксировать приучены. А у вас, товарищ Комаров, прямое соучастие. Плёнки-то вы у меня забирали.
– Да как ты смеешь?! – закипает Комаров.
– Оставьте-ка нас наедине, Павел Викентич, – просит Молчанов.
Комаров выходит тихо как мышь. Сидел человек за столом, и вот уже нет его. Кажется, даже воздух не шевельнулся с его исчезновением.
– Ты понимаешь Алик, что такое отношение тебя ни к чему не приведёт? – говорит Молчанов. – Ты можешь всю жизнь положить, доказывая свою правоту. Не работать, не творить, а обвинять, доказывать и сутяжничать. И тебя будут знать не как фотографа, а как склочника. Как от чумного от тебя сторониться. Нужна тебе такая репутация?
– Сдаться предлагаете? – усмехаюсь, – «У сильного всегда бессильный виноват»?
– Зачем сдаться? – Молчанов, кажется, говорит вполне искренне. – Ты молодой, у тебя все успехи ещё впереди. Тебя заметили, оценили. Это уже хорошо. Надо просто подождать, сами всё предложат и сами всё дадут!
Вот уж не ожидал от первого секретаря такой фразы. А ещё я сейчас понимаю, как мы с ним отличаемся. Он, хоть и сосланный в глухомань, трясётся за своё место. Мне же в сущности терять нечего. Место в газете? Так это он мне его навязал.
Если что, плюну да уеду в Телепень, у меня теперь там связи. Или в Кадышев. Да весь мир как открытая книга, когда тебе семнадцать и руки из правильного места растут.
– А вам много чего дали, Сергей Владимирович? – говорю.
– Что?! – Молчанов вскидывает брови, не ожидая таких слов от вчерашнего школьника.
– Те, кто вас сюда задвинул, много вам чего дали? – повторяю, – надеетесь, что если будете слушаться и не отсвечивать, то про вас вспомнят и позовут обратно? Ошибаетесь. А мне не хочется повторять ваших ошибок.
– Да как ты смеешь?! – Молчанов начинает орать, даже раньше, чем успевает осмыслить мои слова.
– Повторяетесь, Сергей Владимирович.
Я зачем-то ерошу сам себе волосы, отчего они встают непослушным чубом и не прощаясь иду к выходу.
У секретарши лицо совершенно обалдевшее, и я сразу понимаю – подслушивала.
* * *
Выйдя из райкома на жаркую улицу, я направляюсь прямиком к одноэтажному, барачного типа зданию с синей крышей и вывеской «Почта. Телефон. Телеграф». Первая его ипостась сохранилась до начала двухтысячных. Помню, как ребёнком я разглядывал там словно диковину гашёные наборы почтовых марок. А сейчас мне нужна другая часть этого тройного названия.
