Пришел рассыльный из газеты за рисунками, и одновременно явился Лебрен с дамой, не с той, что в последний раз, а совсем с другой. Он вечно их менял. Началась суматоха, рассыльный ждал, стоя посреди комнаты, Лебрен пытался представить свою приятельницу, которая тоже стояла и оглядывалась с видом репортера. Кристо тем временем незаметно улизнул домой. Мишетта искала рисунки в папках. «В синей! Я же тебе говорю, в синей!» – и Натали все быстрее и быстрее проводила гребешком по волосам, стараясь навести Мишетту на след, куда могли засунуть рисунки… Конечно, как раз в эту минуту зазвонил телефон.
Кристо уже не было, Мишетта наконец обнаружила нужную папку, рассыльный удалился, телефон переключили на магазин… Но лицо Натали не расцвело обычной улыбкой. Она даже не предложила Лебрену и его подружке кофе и так явно ждала, когда незваные гости уйдут, что Лебрен сам начал торопить Беатрису попрощаться с хозяйкой. Неужели она забыла, что нынче они приглашены на обед к друзьям, а ей еще надо переодеться… Да, да, мадемуазель де Кавайяк только что прибыла из Лондона и едва успела забросить свой чемодан в гостиницу. Она работает в Лондоне, где создано бюро пропаганды французского туризма: замки Луары, места исторических сражений, «звук и свет». Впрочем, в годы оккупации Беатриса жила в Лондоне и совершала поездки в Алжир и в оккупированную Францию. Лебрен пытался в ходе разговора повыгоднее подать Беатрису, и, видя, что ему не удается заинтересовать своим рассказом Натали, громоздил и громоздил подробности в надежде, что хозяйка дома будет покорена. С сорок третьего года Беатриса де Кавайяк работала секретарем у генерала М…Энергичная и бесстрашная, она была незаменима во время важных совещаний, умела наладить связи с командующими армией, властями повсюду, сначала в Лондоне, а позже даже в оккупированной Германии. Все, кто хотел видеть генерала, должны были пройти через Беатрису! О нет, не через тюремные врата, просто очаровательный маленький привратник! Воображаю ее в военной форме, в пилотке, сидящей набекрень на каштановых кудрях, и при всем том может вести грузовик круглые сутки… Десятки раз она пересекала канал на моторке, на паруснике… Натали молчала как каменная. Наконец за гостями закрылась дверь.
Должно быть, Лебрен проводил Беатрису только до такси, потому что он тут же вернулся, сконфуженный и встревоженный. Что случилось?
– Чтобы никаких АФАТ[4] у меня в доме…
Лебрен даже забыл закурить сигарету.
– А почему, Натали?
Натали быстро провела по волосам гребешком… Что это ему вздумалось таскать к ней людей без предупреждения, налетом, ни с того ни с сего… При чем тут туризм? Она, Натали, слава богу, не парижская знаменитость, не Вогезская площадь… Очевидно, он просто хотел показать этой особе «экзотическое местечко»? Луиджи коллекционирует редкие автоматы, а он – знакомства. Он – само воплощение снобизма, но запомните раз навсегда: снобизм здесь неуместен, у них просто укромный уголок в обыкновенном парижском доме, где живет тучная женщина, и требует она только одного, чтобы ее оставили в покое… Если вы, Лебрен, хотите состоять в числе моих близких друзей, в числе завсегдатаев этого «скромного места для избранных», потрудитесь, сделайте милость, избавить меня от подобных налетов. Он, очевидно, решил, что Сопротивление… Ну разве можно быть таким глупцом! Чисто солдатская выдержка плюс прекрасное воспитание девицы из старинной католической семьи… Женщина с головой порхает себе между монастырем и Диором… Все при ней – и генеральские звезды, и красивый парень, и терновый венец… Можете держать ее при себе со всей ее родословной породистой кобылы и героическими идеями… Лебрен машинально зажег сигарету и опустился в кресло.
– Разве, по-вашему, она не красавица?!
– Послушайте, миленький мой, мне с ней не спать… А если вы с ней еще не спите, то советую поторопиться! Или поставьте ее в холодильник… И потом, вы отлично знаете, что здесь не курят. Идите курить в переднюю.
Лебрен громко расхохотался, погасил сигарету, скрестил ноги и еще глубже уселся в кресло. Сидя, он казался очень красивым, не видно было, что он коротконогий.
– Если уж на то пошло, – начал он не спеша (точно таким же голосом и так же степенно говорил он в микрофон, когда сотрудники радио приходили к нему в госпиталь с просьбой рассказать о его работах по пересадке костной ткани), – если уж на то пошло, я отдаю ей все преимущества перед Фи-Фи. Она тоже вышла из войны, как выходят из университета или политехнического института. Ваш Фи-Фи окончательно увяз в дерьме, будь он даже первейшим асом, героем и т. д. и т. п., тогда как Беатриса… если даже она с сумасшедшинкой, все-таки она полезное, деятельное существо. Она представляет все лучшее, что есть в крупной буржуазии, так сказать аристократию, вынужденную взяться за живое дело. А ведь это не так-то уж плохо. Разве нет?
Натали наводила порядок на своем столе, разбирала книги, тетради, листки, сложила их стопкой… Карандаши в стаканчик, резинки в вазочку, закрыла пузырек с тушью…
– И оборотистая на редкость, – ворчала она, не слушая Лебрена, – со всеми знакома, получает десятки приглашений на каникулы… Занимается зимним спортом, появляется в обществе знаменитостей.
– Оказывается, вы отлично знаете светские обычаи, госпожа Петраччп!
Неужели рассердился? Натали натянула на плечи шаль.
– До войны, милый мой Лебрен, мне не было и тридцати… У меня был муж, была дочка… Я ведь не такая уж старая, просто толщина меня старит, но в свое время я тоже пожила, и неплохо… А теперь можете идти.
Лебрен, уже поднявшийся было с кресла, снова сел.
– В чем дело? – спросила Натали.
– Натали, – Лебрен глядел на нее внимательно, настойчиво, умно. – Натали, почему вы хотите лишить меня своей дружбы? Вы меня третируете, гоните прочь… А ведь вы отлично знаете, что никакие АФАТ в мире… – Он низко наклонился и взял левую руку Натали, лежавшую на коленях, поцеловал ее: – Ведь вы, вы – Натали… Ухожу… Можно, зайти завтра?
Натали улыбнулась. У нее было красивое лицо, правильный овал, даже двойной подбородок лишь слегка портил линию этого овала.
VIII. Детство
Обычно летом, в августе, «Фирма Петраччи, основанная в 1850 году», закрывалась. Натали вместе с Луиджи и Мишеттой уезжала на Юг, где ей достался в наследство от дяди деревенский дом с питомником для разведения тутового шелкопряда, но и питомник с полками, и все прочее обзаведение было брошено на произвол судьбы… С детских лет у Натали остался в ушах этот характерный шорох папиросной бумаги. Это копошились шелкопряды, пожирая листья шелковицы, которыми их кормили. Теперь питомник превратился просто в огромную нежилую комнату, где ровно ничего не происходило. Покойный дядя называл яички шелковичных червей «гренами». Покупал он грены у Пертюса и перепродавал их унциями. Занимался он также коконами и забирал их у крестьян, которым предварительно продавал грены. Когда наступало время сбора, дядя оказывался полным хозяином положения, ибо за его спиной вырисовывался силуэт всемогущего Лизилиоля, того самого, чья подпись стояла на банковских билетах и с кем таинственными узами был связан дядя. Имя Лизилиоль внушало крестьянам непоколебимое доверие. Здесь-то и жила Натали в летнее время с самого раннего детства, она любила питомник, любила дядю; впрочем, она предпочитала жить у кого угодно, лишь бы не в их домике у железнодорожного переезда, где она родилась, у кого угодно, лишь бы не там, где поезда с грохотом надвигались на нее, будто начиналось светопреставление. В питомнике только и слышно было ласковое шелестение папиросной бумаги, а вокруг все было совсем такое же, как у них возле железнодорожных путей; это был ее край – отары овец, стада быков, табуны лошадей и смелые объездчики. Мать Натали была стрелочницей, отец – путевым обходчиком. Родители отправили Натали в Париж чуть ли не девочкой, п она стала парижанкой, хотя первым ее возлюбленным был провансальский объездчик.
Как они проводили лето, что делали там Луиджи, Натали и Мишетта, никто из друзей не знал. Просто исчезали в слепящем свете солнца, жили целый месяц среди восхитительного шелковистого одиночества. Загоревшая дочерна Мишетта поддерживала связь с внешним миром – приносила хлеб, мясо, воду и вино. В знакомом с детства пейзаже Натали с первого взгляда обнаруживала свое место, оставленную после себя вмятину. Обнаруживала в соседнем карьере, в этом необъятном ослепительно белом храме, первые свои рисунки периода примитивизма в ее творчестве, выцарапанные гвоздем на мягком белом рыхлом камне. Обнаруживала там, где небо сливается с землей, темные неподвижные силуэты быков и необъезженных лошадей, выгравированных на необъятном лазоревом фоне, крохотные силуэты, не больше тех глиняных фигурок, что лепят в Провансе к Рождеству. Иной раз она дивилась, как могла она приноровиться к их парижской квартирке между улицей П. и Р., где весь кругозор замкнут, ограничен глухими стенами сада. Быть может, родимый ветер сумеет вымести весь тот яд, что она носит в себе? Но каникулы проходили слишком быстро, и приходилось уезжать, прежде чем дыханию ветра удавалось пробиться сквозь пласты жира.
