И всё же первыми, кто превратил военный наём в ремесло, стали швейцарцы. Сегодня об их подвигах напоминает лишь Ватиканская гвардия, охраняющая Папу в национальных жёлто-синих шароварах, и швейцар в гардеробе, которому золотят ручку. А когда-то их слава гремела по всей Европе! Нарушая рыцарские законы, швейцарцы не брали пленных, не ждали снисхождения к себе. Построившись в колонны, они ощеривались алебардами — представляете это изобретение нищих, привязавших топор к шесту с крюком, чтобы стаскивать всадников? — и плотной массой сокрушали противника. Двести лет никто не мог устоять против их натиска, осознание своего величия делало их непобедимыми. Они никогда не показывали спину, верно служа тому, кто платит. Несколько их сотен, спрятав французского короля в центре каре, с поднятыми пиками медленно вышли из восставшего Парижа. “Побеждает тот, у кого больше швейцарцев”, - с горечью замечали тогда европейцы. Вступая в ополчение, швейцарцы давали присягу, нарушение которой отдавало на “суд длинных пик”, а по сути, на грубую расправу. У свободных жителей швейцарских кантонов не было субординации, но каждый знал своё место в строю, знал, что если дрогнет, его заколют товарищи.
С горской невозмутимостью швейцарцы били итальянцев, французов, голландцев, испанцев, немцев. Однако за битого двух небитых дают, и немцы стали их могильщиками. Немецкие ландскнехты, банды чёрных рейтар переняли у швейцарцев всё лучшее, усовершенствовав технику боя, и однажды сошлись со своими грозными учителями. Знаменитый швейцарский предводитель, о котором слагались легенды, заметив среди врагов знакомого немца, вместе с которым выиграл множество битв, сокрушенно воскликнул: «Бедный мой приятель!
Надо же такому случиться, что убить тебя должен именно я! Значит, так угодно Господу!» Но Господу в тот день было угодно, чтобы он сам пал от руки немца. Впервые победили ландскнехты, которые в жестокой конкуренции отодвинули швейцарцев, добившись сомнительной славы — их имя стало синонимом наёмников…»
Гроза не унималась, холодный дождь отчаянно хлестал в стекло.
«Спите, что ли, черти?» — обиженно проворчал Шатун. Ответом ему был храп. И только Седой прошептал из своего угла: «На хрена, Саныч, ты нам это рассказал? Мы же больше не наёмники…»
В любой операции труднее всего унести ноги: провернуть дело — одно, и совсем другое — выйти сухим. Разработка путей отхода — ключевой момент в подготовке операции, естественно, поручалась Седому.
— На вокзале не мотыляться, — сосредоточенно давал он последние указания. — Не светиться в барах, сбор у Шмеля.
— После дела квартирка больше не понадобится, — блаженно потянулся Шмель. — Три дня город будет наш — выбирай любую, а потом прощай, г-н Затлерс, Даугава и Домский собор…
— Побеждает тот, кто уходить не собирается, — вдруг твёрдо произнес Седой. — Плана отхода нет, будем действовать по обстоятельствам…
Все молча переглянулись: не дети, понимали — шансы выжить минимальные.
— Пожили, и — хватит, — прервал молчание Щепка. — А мерзость эту продажную видеть больше не могу!
— Пора в дранг нах вестен, — поддержал Шатун. — Скинуть этот порядок, который держится на журналах с голыми бабами.
— Ста-ареешь, Саныч, — похлопал его по плечу Виглинский. — Сам-то по мо-олодости что вы-ытворял.
Но никто не улыбнулся. У всех ещё крутились слова Седого.
— Ради кого живёшь, за тех и умереть не бойся, — вспомнил Шатун вслух. Это были слова Афанасия Великого, которого он читал в своей лесной сторожке.
— Вот и вся правда… — поддержал Саблин. — Положить живот за други своя.
Через границу просачивались парами. Кто нагло — по шоссе, кто тихо — просёлочными дорогами. Шалому с Виглинским не повезло — в лесу напоролись на латышский патруль. Сказались грибниками: заблудились, вот и вышли не в ту сторону, совали под нос лукошки с огненно рдевшими подосиновиками. Но пограничники оставались неумолимы. Их было четверо, гладкие, крепкие парни, которые хотели выслужиться. Они делали вид, что не понимают по-русски, и, наставив автоматы, упрямо подталкивали в сторону заставы. Пограничники не сомневались — перед ними безобидные грибники, но сейчас такое время — инцидент можно раздуть, представить дело как очередную русскую провокацию. Они умеют держать нос по ветру, эти розовощекие латышские ребята! Шатун долго упрашивал, с удивительной находчивостью пытался откупиться грибами, под которыми лежали гранаты, потом не выдержал. Рыжий поддержал мгновенно — сработал рефлекс. М-16, американские винтовки, бывшие на вооружение у латышей, оставили на земле — «Калашникову» верили больше…
— Убивать тоже привычка нужна, — учил их в Кампучии бывалый инструктор, старшина, прошедший ещё Корею. — В юности это плёвое дело, главное, раз переступить, а вот после сорока ни за что не решишься — пусть хоть самого убивают!
— Ну, это ты загнул, — возразил тогда Шатун, — своя рубашка всегда ближе…
— Не скажи, — тронул висок инструктор, — всё — здесь, какую программу заложили, с той и проживёшь… Ну, может, под дулом, с перепугу, — подумав, уступил он через мгновенье. — А вот по доброй воле или за деньги — никогда.
И Шатун теперь вспомнил красных кхмеров, мальчишек двенадцати-четырнадцати лет, наводивших ужас на вьетнамский спецназ, непобедимых в своих джунглях, потому что убивали так же легко, как и умирали. Они ели свои травяные супы, тягучие, похожие на паутинку, которую можно поднять со дна, как лапшу, двумя пальцами, и, когда в их желудки вдруг попадало мясо, полное жиров, испытывали невероятный подъём. На время им казалось, что они непобедимы, что вместе с мясом в них влились силы и храбрость, что древний обычай поднимает их в иерархии воинов на ступень выше. Морща лоб, Шатун никак не мог вспомнить, как называется этот обычай. А потом, свернув в поле, вспомнил: «Киматори». Обычай съедать печень врага.
Задавая темп Виглинскому, он ускорил шаг — надо выходить из района, пока не хватились пограничников.
Вечерело, накрапывал дождь. По трассе Москва-Рига, рассекая сумерки фарами, гнал к границе фургон, размалёванный остроконечными звёздами, цветочными бутонами и смешными кривляющимися рожами. Целый день на таможне проверяли фуры, работа монотонная, скучная, к тому же сегодня всё было в порядке — не поживишься. А тут хоть какое-то развлечение.
— Цирк? — добродушно спросил толстяк-таможенник, залезая в кузов.
И чуть не споткнулся о выступавший пол.
— Осторожнее, — предупредил чернявый водитель. Предъявляя документы, он широко улыбался. — Сами мучаемся, да куда девать реквизит…
— А этот? — толстяк ткнул в спящего гиганта.
— Помощник, работает с гирями. Ставим клоунаду от Парижа до Риги…
— И как в Париже? — вмешался другой таможенник.
— В Риге лучше.
Латыши довольно улыбнулись.
— А когда представление?
— Скоро, — отчего-то развеселился циркач. — Я пришлю контрамарки…
— Не забудь, — пропустил фургон толстяк и, стоя под дождем, подумал: «Какой предупредительный…»
За рулем сидел Шмель. А под ступенькой, на которой развалился Щепка, лежали пятьдесят килограммов тротила.
В брикетах взрывчатка очень похожа на мыло. Чемодан, за который отвечал Седой, ехавший под чужим паспортом, качался в багажном отделении. В боковых карманах на «молниях» у него лежали взрыватели, и мощности взрывчатки хватило бы, чтобы превратить весь поезд в груду железа. «Достаточно провести пару часов в латвийском поезде, чтобы стать русским националистом», — думал Седой. В вагоне все говорили по-русски, при этом ни одного слова, написанного кириллицей, он не нашёл: все объявления были на латышском.
— Образцы мыла, — предъявил он чемодан пограничникам. — Мы дилеры «Johnson and Johnson», осваиваем прибалтийский рынок.
Упоминание известной фирмы подействовало магически — пограничники взяли под козырек.
— Железные у тебя нервы, — пробормотал Циклоп, скрывавшийся за свежим номером «Ригас Балтас».
И отвернулся к окну, за которым поплыли аккуратно расчерченные поля.
— А знаешь, Седой, — сказал он через минуту, — может, мы зря всё это затеяли? Вон пасутся коровки, жуют себе травку. И хозяева их такие же — растят детей и не о чём больше не думают. А мы? Всю жизнь по свету носимся, топчем планету. А ради чего? Завели детей — так надо воспитывать…
— Мы и воспитываем, — отмахнулся Седой. — Личным примером. — Но помолчав, добавил: — А кто из нас семейный? Рыжий — всю жизнь холостяк, Шмель в разводе, Неробеев — тоже, его жена бросила, когда он в госпитале валялся. Вася Саблин — бобыль, у него в каждом городе по жене. А Шатун — по натуре сыч-одиночка. Остаёмся мы с тобой. Дети у нас взрослые, и скажи по совести — нужны мы им? На ноги поставили, теперь и без отцов проживут, вырастут без эдипова комплекса. А часто ты их видел, когда по командировкам мотался? Нет, брат, семейное счастье не для нас!
