Еще одно, столь отчетливо кивающее на Ахматову:
Спросили меня вчера:«Ты счастлива?» — Я отвечала,Что нужно подумать сначала.(Думаю все вечера.)Сказали: «Ну, это не то»…Ответом таким недовольны.Мне было смешно и больноНемножко. Но разлитоВолнение тонкое тут,В груди, не познавшей жизни.В моей несчастной отчизнеСчастливыми не растут.
27 декабря 1921
А вот поклон и автору «Камня»:
Березки — как на черном бархате,Небес прозрачна синева…Вы, злые вороны, не каркайте!Не верю: это не Нева.Луга над берегами черными,Но вдалеке нависший дымНад городами непокорнымиПод небом плачет молодым.Расплывчатыми очертаньямиВолнуют взор и даль и близь,И огненными трепетаньямиВо мне предчувствия слились.Вдыхая ночи пламя сладкое,Прислушиваясь к тишине,Я с гордостью ловлю украдкоюТвой взор, несущийся ко мне.
19 июля 1921, Прибытково
Иногда (нечасто) на страницы врывается и ее собственная биография, как, например, в стихотворении «Дети» (1921–1922):
У нас есть растения и собаки.
А детей не будет… Вот жалко.
<…>
На дворе играют чужие дети…
Их крики доносит порывистый ветер.
Несколько чаще, чем это встречается у акмеистов, обретается на ее страницах тема смерти: «Мне страшен со смертью полет…/ Но поздно идти назад» (1921). Или: «Я если снова молодым испугом / Я кончу лёт на черном дне колодца, / Пусть сердце темное, открытое забьется / Тобой, любимым, но далеким другом» (1922). Или: «Мне-то что! Мне не больно, не страшно — / Я недолго жила на земле…» (1922).
Конечно, ожидаешь найти «следы» и Мандельштама — и находишь! Например, в стихах февраля 1922 г.:
Ведь это хорошо, что я всегда одна.Но одиночество мое не безысходно:Меня встречаешь ты улыбкою холодной,А мне подобная же навсегда дана…Ведь это хорошо, что выпита до днаМоя печаль, и ласка так нужна мне.Иду грустить на прибережном камне,Моя тоска, как камень, холодна…Не много пролито янтарного вина,Когда весь мир глаза поцеловали;И думаю, что радостней едва лиИ девятнадцатая шествует весна…Очнувшись от блистательного сна,Пыталась возродить его восторг из пепла,Но небо солнечное для меня ослеплоСквозь искры алые обмерзшего окна.И ширились лучи от волокнаДрожащего, испуганного света…Кто знает, что дороже нам, чем это,Когда душа усталости полна.
7 февраля 1922
Или:
Какая радость молча жить,По целым дням — ни с кем ни слова!Уединенно и суровоРаспутывать сомнений нить,Нести восторг своих цепей,Их тяжестью не поделиться.Усталые мелькают лица,Ты ж пламя неба жадно пей!Какое счастье, что ты там,В водовороте не измучен(Как знать мне, весел или скучен?),Тоскуешь по моим цветам.Как хорошо, что я так жду,И, словно в первое свиданье,Я в ужасе от опозданья,Увидев за окном звезду.
1 февраля 1922
И не о ресницах ли самого Мандельштама (до Вистендаля еще чуть ли не десятилетие!) эти строчки:
Стройнее и ближе, зарей осиянный,Чуть видимый оку, приблизившись плавно,Встаешь успокоен, счастливый и сонный,Глядишь сквозь ресницы с влюбленностью фавна.
21 декабря 1921
Стихов, написанных в 1925–1930 гг., нет или они не сохранились. Да и за 1931–1932 гг. осталось всего три или четыре стихотворения. И это, отметим, уже совсем другие стихи — без угловатости и подражательности. В них есть и свобода и, в общем-то, легкое мастерство.
Я не сказала, что люблю,И не подумала об этом,Но вот каким-то теплым светомТы переполнил жизнь мою.Опять могу писать стихи,Не помня ни о чьих объятьях;Заботиться о новых платьяхИ покупать себе духи.И вот, опять помолодев,И лет пяток на время скинув,Я с птичьей гордостью в водеСвою оглядываю спину,И с тусклой лживостью зеркалЛицо как будто примирила.Все оттого, что ты ласкалМеня, нерадостный, но милый.
Май 1931
В последнем же стихотворении — еще и прямые указания на причины трагедии, толкнувшей Ольгу Ваксель на самоубийство[33].
8
Пора уже вернуться к «Ресничкам вторым», к Христиану Вистендалю. Вот как описаны их первые встречи весной 1932 г.:
Было довольно скучно. Музыканты играли всё те же, тысячу раз слышанные вещи, «Рамону» и др. Все те же надоевшие лица завсегдатаев «Европейской», смешные пары, танцующие с ужимками, словом, пора было уходить. Вдруг Николай обнаружил на той стороне зала нечто примечательное. «Посмотрите на этого молодого еврея, какие у него замечательные ресницы!» Я возразила: «Не только ресницы». И вечер сразу наполнился большим содержанием.
Спустя некоторое время Лютик и Реснички оказались вдвоем:
…Я сообщила ему, что влюблена в него, как девчонка. В первый раз в жизни он слышал подобное признание, и не знал, как на него реагировать. Он никак не мог принять этого всерьёз, но все же хотел выслушать всё, что я могу ему сказать. <…> Он был очень серьёзен и внимателен. <…> Я вложила всю горячность своего увлечения в ласки, которыми осыпала его, и он сам был теперь ближе, нежнее и человечнее. Это было потрясающее счастье, после которого можно было умереть без сожаления или пережить долгую и скучную жизнь, согреваясь одним воспоминанием о нём. Я спала урывками, просыпаясь с блаженной улыбкой; видела его во сне, как будто мы не расставались.
Еще позднее:
Около этого времени, встретив Х[ристиана], я согласилась снова встречаться с ним. Я чувствовала себя в силах быть ровной, спокойной, не доставлять ему неприятностей своей экспансивностью, которая его пугала.
Итак, на совершенно новых началах мы виделись снова. Теперь эти встречи в тихом шведском Консульстве были моим отдыхом, моей радостью. Ради них я готова была на всё. <…> Сначала мне казалось, что Х[ристиан] так же сух и холоден, как раньше, но постепенно от раза до раза он стал проявлять ко мне настоящую нежность и внимание совершенно другого порядка, более человечного. Я была счастлива, как только мыслимо…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
