«Отцы, – говорит он, – были созваны сегодня (24 мая) на совет. Причиной собрания было посольство Ивана, князя Белой России. Оно явилось, во-первых, почтить римского первосвященника, потом заключить брак с дочерью бывшего пелопоннесского господаря. Покинув отечество с своими двумя братьями, она жила в Риме на пособия апостольского престола. Послы получили приказ остановиться в отеле «Монте-Марио», возвышавшемся над городом, для того, чтобы ждать решения насчет брака и приема их. Некоторые сомнения возникли по этому поводу: не имелось достаточных сведений о вере рутенов. Были высказаны мнения. Брак был одобрен. Было разрешено также, чтобы обручение, согласно выраженному желанию, произошло в базилике Святых апостолов Петра и Павла с участием прелатов. Согласились, чтобы придворные первосвященника и кардиналы вышли навстречу послам. Эти решения опирались на следующие основания: рутены некогда приняли Флорентийский собор; у них был латинский архиепископ, назначенный римским престолом[8], ибо греки обращаются для избрания своих епископов к константинопольскому патриарху; они просят теперь, чтобы к ним отправили посла, который бы разузнал их веру, изучил положения, исправил все ошибочное и получил от них обещание повиновения. Наконец, если бы даже рутены были совершенными еретиками, браки с ними, по каноническому папскому праву, недействительны. Сверх того, заблудшие сыны должны быть возвращены в лоно Церкви, их матери, почестями и милостью. 25 мая послы вышеназванного князя предстали пред тайной консисторией. Они подали открытое письмо, написанное на маленьком лоскутке пергамента, снабженное привесной золотой печатью и содержащее только следующие слова на русском языке: «Великому Сиксту, первосвященнику римскому, князь Белой России Иван челом бьет и просит, чтобы верили его послам». Эти последние осыпали папу похвалами, приветствовали его с восшествием на престол, восхваляли великого князя и от имени его повергали к стопам апостольским его уважение (ибо так они выражались), предложили, наконец, подарки: шубу и 70 соболей. Папа похвалил князя за то, что он христианин, что он принял Флорентийскую унию, что он не разрешил обратиться к патриарху Константинопольскому, назначенному турками, с просьбой о греческом архиепископе, что пожелал вступить в брак с христианкой, издавна воспитываемой вблизи апостольского престола, за то, что он выразил свое уважение римскому папе, что у рутенов равносильно обещанию полного повиновения. Благодарность была выражена подарками. Послы короля неополитанского, венецианцев, миланцев, флорентинцев и герцога феррарского, приглашенные к папе по другим делам, присутствовали при этом торжестве».
Рассказ римского летописца подтверждается депешей миланских послов, Джованни Арчимболди, епископа Наваррскаго, впоследствии кардинала, и Никодима Транкедини де Понтремоли. «Тогда, – писали они 25 мая к Галеаццо Сфорца, – папа велел войти послу князя русского. Он в нашем присутствии в нескольких словах выразил уважение таким образом, что это имело вид молчаливого признания повиновения, и предложил две связки соболей, числом 100 или около того. Папа принял их с удовольствием и после нескольких благодарностей и комплиментов снова благодарил посла за то, что тот явился от имени своего господина заключить брак с сестрой молодых господарей, живущих здесь. Он назвал ее дочерью апостольского престола и святой коллегии кардиналов ввиду того, что она издавна воспитывалась здесь на счет святой церкви. По этой же причине он хотел, чтобы обручение совершилось в базилике князя апостолов св. Петра и Павла, но не сказал, в какое время. Мы думаем, что это будет скоро».
Если рассказ Маффеи, секретаря кардинала Амманати, имевшего все данные для получения верных сведений, неоспорим во всем, что касается происшествий, совершавшихся пред его глазами, нельзя сказать того же о том, что ускользало от его личной проверки. Здесь есть фактические ошибки, которые важно указать. Во-первых, Флорентийский собор никогда не был принят Москвой, наоборот, едва он был обнародован в 1441 году, как уже был отвергнут с ужасом. С Исидором, его главным поборником, поступили как с отступником, заковали его в оковы, и только бегство спасло его от жестокого наказания. Справедливо, что булла Евгения IV была принята в Киеве, религиозном центре русских провинций в Польше, но последние, образовав отдельную митрополию в 1458 году, признали власть папы и совершенно отделились от Москвы. Великие же князья, стойкие в своей системе, никогда не просили в Риме ни латинского, ни какого-нибудь другого епископа. Если они не обращались более к восточному патриарху, если митрополиты Феодосий и Филипп, избранные духовенством, не искали утверждения в Византии, это нарушение обычаев свидетельствовало, без сомнения, об успехах внутренней автономии, но оно объяснялось трудностью сообщения и не разрывало иерархических уз, и всего менее могло оно принести пользу папе. Самая снисходительная критика не смела бы допустить, что великий князь Иван когда-либо дерзнул подчиниться папе или пожелал преобразовать русскую Церковь при помощи римского легата. Не только летописи не делают на это даже малейшего намека, но гордый характер Ивана, его привязанность к национальной Церкви, весь ход его царствования противоречит прямо этим действиям, которые показались бы ему еще более унизительными, чем преступными по отношению к вере. Духовный сын митрополита Филиппа всего менее был горячим сторонником Флорентийского собора или послушным учеником латинской Церкви. Безполезно добавлять, что грамота посольская передала Маффеи не дословно. Никогда столь лаконический документ не составлялся в Кремле, никогда формулы этикета не нарушались с такой смелостью. В XV веке уже справлялись с титулярником, где титулы иностранных государей были тщательно отмечены; что касается до титулов великого князя, никто не осмелился бы их свести к трем словам.
Но тогда каким образом объяснить благоприятный прием, оказанный папой, предложениям, основанным на ряде заблуждений? Можно ли предположить при римском дворе столь глубокое неведение истинного положения дел? Тщетно искали бы мы ответа в современных документах: они не заключают в себе точных указаний; однако, если судить о фактах по ним самим, то подозрение падает на Вольпе. Не сыграл ли он двойной игры и не воспользовался ли он во зло своим положением? Православный в Москве, католик в Риме, не принес ли он в жертву истину, чтобы убедить поочередно и великого князя, и папу? С браком находились в связи политические расчеты и корыстолюбивые планы; в том и другом, как сейчас увидим, Вольпе был заинтересован одинаково, а совесть не могла стеснять его действий, потому что она была не из разборчивых.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
