«Кем они были в жизни…»
С. Красаускасу
Кем они были в жизни — величественные Венеры?Надменные Афродиты — кем в жизни были они?..Раскачиваясь,размахиваясь,колокола звенели.Над городскими воротами бессонно горели огни.Натурщицы приходилив нетопленые каморки.Натурщицы приходили — застенчивы и чисты.И превращалась одежда в холодный ничей комочек.И в комнате становилось теплее от наготы…Колокола звенели:«Все в этом мире тленно!..»Требовали:«Не кощунствуй!..Одумайся!..Отрекись!..»Но целую армию красокхудожникгнал в наступленье!И по холсту, как по бубну, грозно стучала кисть.Удар!И рыхлый монашек оглядывается в смятенье.Удар!И врывается паника в святейшее торжество.Стекла звенят в соборе…Удар!И это смертельно для господина Бога и родственников его…Колокола звенели.Сухо мороз пощелкивал.На башне, вздыбленной в небо,стражник седой дрожал…И хохотал художник!И раздавал пощечины ханжам,живущим напротив,и всем грядущим ханжам!Среди откровенного холодакраски цвели на грунте.Дул торжественный ветерв окна,как в паруса.На темном холсте, как на дереве,зрелитеплые груди.Мягко светились бедра.Посмеивались глаза.И раздвигалась комната.И исчезали подрамники.Величественная Афродита в небрежной позе плыла!..
А натурщицам было холодно.Натурщицытихо вздрагивали.Натурщицы были живыми.И очень хотелитепла.Они одевались медленно.Шли к дверям.И упорнов тоненькие накидки не попадали плечом,И долго молились в церкви.И очень боялись Бога…
А былиуже бессмертными.И Бог здесь был ни при чем.
Стасису Красаускасу
Этого стихотвореньяты не прочтешьникогда…В город вошли, зверея,белые холода.Сколько зима продлится,хлынувши через край?Тихов твоей больнице…– Стаська, не умирай!..Пусть в коридоре голом,слова мне не сказав,ставший родным онкологвновь отведет глаза.В тонкой броне халатамедленно я войдув маленькуюпалату,в тягостнуюбеду…Сделаю все как нужно,слезы сумею скрыть.Буду острить натужно,о пустяках говорить,врать, от стыда сгорая!..Так и не разберу:может быть, мы играемобав одну игру?!Может, болтая о разном, —очень еще живой —ты между темпрекраснознаешьдиагноз свой.Может, смеешься нарочнов этот и в прошлый раз,голову наммороча,слишком жалея нас?!В окнах, больших к хмурых,высветится ответ.Как на твоих гравюрах —белый и черныйцвет.И до безумия простоканет в снежный февральстрашная эта просьба:– Стаська,не умирай!..
Старая записная книжка
Где же она пропадала? (Поиски – труд напрасный!)Вновь я ее листаю,с прошлым — глаза в глаза…В этой потертой книжке, будто в могиле братской —мертвыетелефоны,мертвыеадреса…Уже ничего не поправишь. Уже ничего не скажешь.И не напишешь писем.И не дождешься звонков…Вот на пустой странице — Шукшин Василий Макарыч.А перед этим — рядышком —Симонови Смеляков…Как поименный список армии перед боем(хватит работы санбатам, разведчикам и штабам!).Ояр!Куда же ты, Ояр?!Не отвечает Ояр.Сумрачно и таинственно палец подносит к губам.
Строки в потертой книжке все еще смотрят призывно.Все еще дышат, требуют, вздрагивают и говорят.Я имя читаюи слышу глуховатый голос Назыма:«Брат, мы давно не виделись…Как поживаешь,брат?..»
Трудно листать страницы.Видеть фамилии тяжко…Зимний полуденный Вильнюс.За незастывшей рекойулица Малонеи.«Стаська! – кричу я. – Стаська!»Он улыбается грустно. Машет нездешней рукой.
Старая, старая книжка.Буквы поблекли.Однакоимя любое — словно прикосновенье к огню.Строчка:«Звонить Паруйру!!» Два восклицательных знака.Может, звонил.Не помню.Больше не позвоню.
Старая книжка свидетельствует, жалует и обвиняет,Как черный квадратик в «Вечерке» — каждый ее листокГде ты, Кузьмич?Откликнись!..И комнату заполняетнеповторимо протяжный, скорбный луконинский вздохЯ позабыл о времени, старую книжку листаю.Вся она —будто исповедь осиротевшей семьи…Рана моя открывшаяся.Память моя святая.Други мои – товарищи.Вечные судьимои.
«Спелый ветер дохнул напористо…»
Спелый ветер дохнул напористои ушел за моря…Будто жесткая полка поезда —память моя.А вагон на стыках качаетсяв мареве зорь.Я к дороге привык. И отчаиватьсямнене резон.Эту ношу транзитного жителявыдержу я…Жаль, все чаще и все неожиданнейсходят друзья!Я кричу им: «Куда ж вы?! Опомнитесь!..»Ни слова в ответ.Исчезают за окнами поезда.Были —и нет…Вместо них, с правотою бесстрашноюговоря о другом,незнакомые, юные гражданеобживают вагон.Мчится поезд лугами белесымии сквозь дым городов.Все гремят и гремят под колесамистыки годов…
И однажды негаданно затемносдавит в груди.Вдруг пойму я, что мне обязательнонадо сойти!Здесь.На первой попавшейся станции.Время пришло…Но в летящих вагонах останетсяи наше тепло.
Отъезд
Л. и Ю. Паничам
Уезжали из моей страны таланты,увозя с собой достоинство свое.Кое-кто откушав лагерной баланды,а другие — за неделю до нее.Уезжали не какие-то герои —(впрочем, как понять: герой иль не герой?..).Просто люди не умели думать строем, —даже если это самый лучшийстрой…
Уезжали.Снисхожденья не просили.Ведь была у них у всех одна беда:«шибко умными» считались. А в России«шибко умных»не любили никогда!..Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно»не на год, а на остаток дней и лет.Их шмонала знаменитая таможня,пограничники, скривясь, глядели вслед…Не по зову сердца, — ох, как не по зову! —уезжали, —а иначе не могли.Покидали это небо.Эту зону.Незабвенную шестую часть земли…
Час усталости.Неправедной расплаты.Шереметьево.Поземка.Жесткий снег…
…Уезжали из моей страны таланты.Уезжали, чтоб остаться в ней навек.
«А они идут к самолету слепыми шагами…»
Василию Аксенову
А они идут к самолету слепыми шагами.А они это небо и землю от себя отрешают.И, обернувшись, растерянно машут руками.А они уезжают.Они уезжают.Навсегда уезжают…Я с ними прощаюсь, не веря нагрянувшей правде.Плачу тихонько, как будто молю о пощаде.
– Не уезжайте! – шепчу я. А слышится: «Не умирайте!..»Будто бы я сам себе говорю:«Не уезжайте!..»
Памяти Василия Шукшина
