Я открыла рот, чтобы высказать свои мысли, но почему-то не смогла облечь их в слова. Возможно, мои перегруженные, перетренированные голосовые связки просто не были готовы произнести их. То, что вырвалось у меня, удивило нас обеих:
– Это же телевидение.
Мадам убрала руку с лица и украдкой бросила взгляд на меня:
– Что ты имеешь в виду, дорогая? Причем здесь теле видение?
– «Корабль любви». Это вымышленный корабль из телесериала. Я смотрела его с мамой, когда была маленькой. Она хотела, чтобы я выросла похожей на Джулию, руководительницу круиза. Джулия была хорошей, положительной героиней. Это выдуманный корабль, и я не собираюсь быть певицей на круизном судне. Я стараюсь изо всех сил, и я обожаю вас, но перестаньте постоянно меня запугивать, очень прошу. Пожалуйста.
На мгновение ее взгляд подобрел; а может, мне просто показалось. Я все еще продолжала верить, что под показной суровостью эта женщина скрывает доброту, любовь и участие.
По крайней мере, продолжала на это надеяться.
– Брианна, ты не понимаешь самого главного: ты сегодня никуда не годилась. Ты даже брала не все ноты. У тебя напряжены спина и плечи, и ты ни разу не взяла верхнее фа. Кто из певиц с колоратурным сопрано может не взять верхнее фа? Джоан Сазерленд? А может, Кэтлин Бэттл?
Я пыталась ответить, но она подняла руку, призывая молчать.
– Я приказываю тебе дышать – и ты дышишь грудью. Или, может, горлом. Что это такое? Нужно дышать влагалищем, дорогая. Ты знаешь это. Знаешь, что воздух должен проходить по всему телу. У тебя нет оправданий, ты даже не рожала. И где сегодня была твоя лобково-копчиковая мышца? У нее тоже выходной?
Я не знала, как ответить. Однажды сказала мадам, что иногда мое влагалище не хочет дышать, так она вышвырнула меня на улицу и целую неделю отказывалась со мной разговаривать. Во всем, что касается оперы, чувство юмора у моей ненаглядной учительницы напрочь отсутствует. К счастью, мадам не стала дожидаться ответа, а продолжала говорить, будто выплевывая слова:
– Твоя шея – сосуд. Ты знаешь это, но сегодня пела шеей. Я даже не хочу говорить о передаче эмоций. Эмоции? Ха! Да ты пела Пуччини, будто зачитывала наизусть перечень товаров бакалейной лавки. «Chi il bel sogno di Doretto» – это страстная песня, где речь идет о любви, утрате, осмыслении жизненных ценностей. А не о беконе, молоке и хозяйственном мыле.
Я решила, что сейчас неподходящий момент напоминать мадам, как однажды она заставила меня исполнять арию, где нужно было рыдать об утрате любимого стола. Точно. Именно стола.
(Я отнюдь не шучу, именно поэтому обычные люди считают, что в опере все сумасшедшие. Некоторые авторы, без сомнения, напивались дешевым итальянским вином, когда сочиняли слова.)
Спасибо усталости, притуплявшей боль от ее слов. Я заговорила так тихо, что она не сразу меня услышала:
– Может, вы и правы.
– Что?
– Я говорю, может, вы и правы. Может, я зря все эти годы отнимаю у вас время. Наверное, мне стоит залезть в Интернет и побольше узнать о круизных лайнерах. Как вы думаете, если я устроюсь в круиз «Диснея», мне позволят петь, нарядившись персонажем мультфильма? – Я покачала головой, признавая поражение, и направилась в прихожую за пальто.
Мне был необходим сон, И свежий воздух. И новая жизнь.
Возможно, перечислять нужно в другом порядке.
Стоит ли упорно гнаться за мечтой, которую никто не одобряет и не верит, что она может сбыться? Маму ужасает сама мысль о том, что я окажусь на сцене, в центре внимания. «Брианна, хорошие девочки не привлекают к себе внимания. Мы – цемент, который скрепляет семью, а не… лента на упаковке».
(Моя мама не слишком сильна в метафорах, но я поняла, что имелось в виду.)
И Лайл не хочет, чтобы я пела. «Как ты сможешь проводить вечера в театре, если я буду на пожарной станции? Кто останется с детьми? Мать – опора семьи, Бри».
Я почувствовала, как к горлу подступают слезы, и резко повернулась к мадам, стиснув в руках пальто.
– Я не хочу быть цементом.
– Что? Каким цементом? – На лице Габриэллы отразилась тревога.
– Я не хочу быть цементом. Не хочу быть опорой. Я хочу быть певицей, оперной певицей. И у меня это хорошо получается. Так что я не сдамся и не стану гигантской поющей мышью, а вы не умрете в одиночестве, под покровом стыда. Я смогу, Я добьюсь. Стану великой. – Подбородок затрясся, но я сдержала слезы.
Я уже слышала это раньше: «Глупая Бри. Слезливая Бри».
Нет, не в этот раз.
Мадам Габриэлла сложила руки на груди и посмотрела па меня долгим, испытующим взглядом. Затем улыбнулась:
– Bella[9] Брианна. Конечно, ты всего добьешься. Я никогда и не сомневалась. А теперь ступай домой и отдохни. На ночь – горячий чай с лимоном и медом. Можно немножечко водки. Увидимся завтра и изумительно проведем вместе час. – Она обняла меня и подтолкнула к двери, тихонько посмеиваясь и покачивая головой. – «Поющая мышь». Вот сумасбродная девчонка. Ступай домой, отдыхай.
Я улыбнулась, почувствовав себя лучше, и вышла на улицу, на ходу набрасывая пальто и ощущая, как под него пробирается сырой и холодный воздух Сиэтла. Хорошо бы он раз будил меня настолько, чтобы я сумела доехать до дома.
– Да, и еще, Бри…
Я настороженно поворачиваюсь. Мадам обязательно говорит что-нибудь на прощание, оставляя за собой послед нее слово.
– Если хорошо споешь завтра; мы сожжем подушку. Наконец-то! Прощальная фраза, которая дает надежду.
5
Кирби
Una bottiglia di vino locale, per favore (Бутылку местного вина, пожалуйста)
«Джули, позвони мне. Позвони сейчас же. Позвони. Как можно скорее. Позвони. Мне. Сейчас». Оставляя на автоответчике сотового телефона Джули третье сообщение в течение трех часов, чувствую, как в глубине души ревную и завидую ее счастью с новым парнем, Сэмом, и злюсь, что теперь подруга не всегда в моем полном распоряжении, как было раньше. А кто возился с ней во время неудачного романа с Марком, бросившим ее перед самой свадьбой? «Если бы не я с обильным запасом вина, она не пережила бы этого», – обиженно думаю я, открывая вторую бутылку из частного резерва «Беринджера».[10]
Прекрасно, осталось только выпятить губу посильнее, и превращение в обиженного ребенка трех лет от роду будет завершено. По крайней мере, я еще достаточно трезвая, чтобы посмеяться над собой. Ну, или вроде того.
Осторожно ставлю фужер на антикварный кофейный столик красного дерева и плюхаюсь на роскошный, мягчайший диван, обтянутый кожей цвета жженого сахара. Тот факт, что я могу позволить себе страдать в двухэтажной квартире, в окружении заботливо подобранных предметов, накопленных за последние несколько лет, дает мне странное, извращенное утешение. Отсюда далеко до Якимы, это уж точно. Воспоминание о первых двенадцати годах жизни, проведенных в захолустном городке штата Вашингтон, в доме с поли этиленовыми чехлами на кушетках, покрытых шотландскими пледами (чтобы не пролить виноградный «Кулэйд»[11] на превосходную материю, пригодную как для дома, так и для выездов на природу), заставило меня издать вопль. В переводе он означал: «Зачем покупать отличные занавески за пару сотен баксов, если можно украсить окна настоящим итальянским шелком, отдав за него чуть больше тысячи?»
