а также членов СК Раскатова и Екимовского. Михаил предложил мне сыграть свободное соло на баритон-саксофоне в его собственной пьесе. Конечно, пьесу Жукова официально, легально в концерте в СССР исполнять было никак нельзя: к исполнению были разрешены только пьесы членов Союза композиторов, а он им не был. Поэтому решено было играть эту пьесу
анонимно, на бис.
По форме пьеса напоминала индийскую рагу и состояла из трех частей: медленное начало, быстрая часть, а затем очень быстрая часть, в которой я и должен был сыграть ураганное фри-джазовое соло. Пекарский иронизировал: скорее, мол, хватайте палочки и начинайте играть бисовку при финальных аплодисментах концерта, а то первый выход юноши на сцену так и не состоится!
Но выход состоялся. И соло в бисовке (мне все время слышалось: «в бесовке») имело место. Я очень волновался — как сейчас слышу перемену ритма на большом барабане, за которой начиналось мое первое в жизни соло…
Впоследствии вместе с Михаилом Жуковым мы основали «Оркестр Нелегкой Музыки», а в конце 90-х написали музыку к самому успешному в то время спектаклю Театра на Таганке — «Марат и Маркиз де Сад» режиссера Ю.П. Любимова.
Вот так все и началось — с этой бисовки, ancora (бесовки?).
Экуменический Фауст
После первого публичного выступления в качестве солиста я начал заниматься в студии джазовой импровизации в ДК «Москворечье» в оркестре Виктора Ивановича Мельникова. Это был в высшей степени интересный, талантливый музыкант, поклонник Эрика Долфи и автор несохранившихся литературно-музыкальных композиций на тексты собственных переводов из французской поэзии.
Помимо преподавания и руководства биг-бендом студии Виктор Иванович виртуозно играл на контрабасе и довольно прилично — на баритон-саксофоне. Благодаря участию в его биг-бенде я получил возможность пользоваться саксофонами студии и репетировать в ней с Михаилом Жуковым в нашем совместном проекте. К удивлению многих студийцев-традиционалистов, я даже как-то выступил на заключающем семестр концерте в трио с Мельниковым и Жуковым — играли композицию Виктора Ивановича, основанную на квартовых и секстовых скачках в мелодии.
В оркестре Мельникова я познакомился с Владимиром Ерохиным, игравшим там на тенор-саксофоне. Ерохин был музыкантом-любителем, основной же его деятельностью была литература. Он принадлежал к пастве отца Александра Меня, ездил к нему исповедоваться и причащаться в Новую Деревню.
Летом 1982 года Ерохин, увлеченный идеями Иммануила Светлова (псевдоним, под которым печатался на Западе отец Александр), в свою очередь увлек меня в поездку как бы с экуменической миссией в Эстонию. Как бы — это для меня, далекого от какой бы то ни было религиозности. Ерохина почему-то не смущало то, что я хотя и уважительно относился к лютеранам и методистам, но воцерковленным и вообще религиозным человеком не был. То ли он, как последователь Иммануила Светлова, уделял не слишком большое внимание обрядовой стороне, то ли, как миссионеры, полагал, что мое обращение не за горами. Факт остается фактом — в этой экуменической миссии дуэтом с ним играл человек, который мог отнести себя разве что к агностикам.
Надо заметить, что в Эстонии нас встречали исключительно дружелюбно. Однажды, пересаживаясь с автобуса на автобус, Володя забыл скрипку. Автобус отъехал, затем медленно сдал назад, и мы увидели, как в переполненном автобусе крестьяне передают нам по рядам скрипку: «Эй, Паганини!» А в Вильянди женщина, которую мы спросили, где нам сойти, специально вышла из автобуса не на своей остановке, чтобы проводить нас.
Отправились налегке: Володя — с тенор-саксофоном, кларнетом и скрипкой, я — с альт-саксофоном, блок-флейтой и бас-кларнетом. Старинный бас-кларнет немецкой системы мне удалось купить незадолго до поездки за 425 рублей — деньги, которые дала моей второй жене ее мать на шубу. Когда появилась возможность приобрести этот редкий инструмент, жена пошла на жертву не задумываясь. Тогда 400 рублей были довольно большой суммой, примерно равной зарплате начальника лаборатории в оборонном научно-исследовательском институте! Это были времена подвижничества…
По рассказам Володи, в 80-м году советские власти стали очень жестко пресекать эстонские религиозные лагеря экуменической направленности, куда собирались со всего СССР юноши и девушки католического, протестантского и православного (в том числе линии о. Меня) вероисповедания. Наш приезд был как будто символической попыткой оживить это движение.
В самом начале мы навестили одного студента-богослова, который снабдил меня старинной книгой лютеранских хоралов. Я сделал адаптации-переложения семи из них для различных сочетаний наших инструментов.
Приехав в Таллин, мы первым делом явились в церковь Святого Духа. Там молодые лютеране быстро набросали автобусный маршрут нашего дальнейшего путешествия, по ходу которого нас передавали с рук на руки.
Одной из самых замечательных остановок на этом пути было селение Пухья, где мы встретились с отцом Калью Кукком, братом священника таллинской церкви Святого Духа. Отец Калью Кукк был воспитан русскими монахами православного Печерского монастыря и считал себя в душе православным, однако русский язык знал плоховато. Зато у него я впервые пил чай из самовара, топившегося на еловых шишках. Отец Калью предложил нам поиграть во время богослужения. Церковь Святого Дионисия, в которой он служил, а мы импровизировали, была построена французскими миссионерами из Тура еще до прибытия в Эстонию крестоносцев. На колокольне мы с Ерохиным устроили концерт — колокола и альт-саксофон. На звуки музыки вскоре пожаловал располагавшийся где-то неподалеку эстонский стройотряд.
Главное «чудо», которое свершилось в глазах Калью Кукка в этот наш с Ерохиным приезд, — это починка мною советского радиоприемника, на котором отец Калью слушал финские православные радиопередачи: «Русский — тук-тук — сделал, русский — тук-тук — починил!» Калью считал, видимо, что только русские могут чинить технику русского же происхождения и вообще повелевать ею.
В Киленги-Ныыме, кажется, мы с Ерохиным посетили крупнейшего теолога Эстонии и играли у него дома — для него и для живших у него студентов-богословов.
В Хусари играли в церкви Пинди. Наши импровизации чередовались с хоралами, и меня поразила однажды мольба одной из певиц хора: «Играйте еще! Ведь в душе еще не отзвучало!»
Ночью, у костра в лесу, для приехавшей таллинской молодежи мы с Ерохиным сыграли мою композицию «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад». Навеяна она была идеями Джона Кейджа о современной западной цивилизации. С творчеством Кейджа я познакомился благодаря композитору Светлане Голыбиной, которую встретил после своего самого первого выступления. Светлана Борисовна была адептом Кейджа — у нее были книги, ноты, доступ к пластинкам. В общем, я длительное время находился под очень глубоким влиянием идеологии и методологии Кейджа, Fluxus´a и вообще американского музыкального авангарда середины
