- Сады садить - дело безобидное, - говорит он.
Дёргая себя за ухо, ходит Пётр Артамонов, посматривает на работу. Сочно всхрапывает пила, въедаясь в дерево, посвистывают, шаркая, рубанки, звонко рубят топоры, слышны смачные шлепки извести, и всхлипывает точило, облизывая лезвие топора. Плотники, поднимая балку, поют "Дубинушку", молодой голос звонко выводит:
Пришел к Марье кум Захарий,
Кулаком Марью по харе...
- Грубо поют, - сказал Пётр землекопу Вялову, - тот, стоя по колено в песке, ответил:
- Всё едино чего петь...
- Как это?
- В словах души нет.
"Непонятный мужик", - подумал Пётр, отходя от него и вспоминая, что, когда отец предложил Вялову место наблюдающего за работой, мужик этот ответил, глядя под ноги отцу:
- Нет, я не гожусь на это, не умею людями распоряжаться. Ты меня в дворники возьми...
Отец крепко обругал его.
...Холодная, мокрая пришла осень, сады покрылись ржавчиной, чёрные железные леса тоже проржавели рыжими пятнами; посвистывал сырой ветер, сгоняя в реку бледные, растоптанные стружки. Каждое утро к амбару подъезжали телеги, гружённые льном, запряжённые шершавыми лошадьми. Пётр принимал товар, озабоченно следя, как бы эти бородатые, угрюмые мужики не подсунули "потного", смоченного для веса водою, не продали бы простой лён по цене "долгунца". Трудно было ему с мужиками; нетерпеливый Алексей яростно ругался с ними. Отец уехал в Москву, вслед за ним отправилась тёща, будто бы на богомолье. Вечерами, за чаем, за ужином, Алексей сердито жаловался:
- Скучно тут жить, не люблю я здешних...
Этим он всегда раздражал Петра.
- Сам-то хорош! Задираешь всех. Хвастать любишь.
- Есть чем, вот и хвастаю.
Встряхивая кудрями, он расправлял плечи, выгибал грудь и, дерзко прищурив глаза, смотрел на братьев, на невестку. Наталья сторонилась его, точно боясь в нём чего-то, говорила с ним сухо.
После обеда, когда муж и Алексей уходили снова на работы, она шла в маленькую, монашескую комнату Никиты и, с шитьём в руках, садилась у окна, в кресло, искусно сделанное для неё горбуном из берёзы. Горбун, исполняя роль конторщика, с утра до вечера писал, считал, но когда являлась Наталья, он, прерывая работу, рассказывал ей о том, как жили князья, какие цветы росли в их оранжереях. Его высокий, девичий голос звучал напряжённо и ласково, синие глаза смотрели в окно, мимо лица женщины, а она, склонясь над шитьём, молчала так задумчиво, как молчит человек наедине с самим собою. Почти не глядя друг на друга, они сидели час, два, но порою Никита осторожно и как бы невольно обнимал невестку ласковым теплом синих глаз, и его большие, собачьи уши заметно розовели. Скользящий взгляд его иногда заставлял женщину тоже взглянуть на деверя и улыбнуться ему милостивой улыбкой - странной улыбкой; иногда Никита чувствует в ней некую догадку о том, что волнует его, иногда же улыбка эта кажется ему и обиженной и обидной, он виновато опускает глаза.
За окном шуршит и плещет дождь, смывая поблекшие краски лета, слышен крик Алексея, рёв медвежонка, недавно прикованного на цепь в углу двора, бабы-трепальщицы дробно околачивают лён. Шумно входит Алексей; мокрый, грязный, в шапке, сдвинутой на затылок, он всё-таки напоминает весенний день; посмеиваясь, он рассказывает, что Тихон Вялов отсёк себе палец топором.
- Будто - невзначай, а дело явное: солдатчины боится. А я бы охотой в солдаты пошёл, только б отсюда прочь.
И, хмурясь, он урчит, как медвежонок:
- Заехали к чертям на задворки...
Потом требовательно протягивает руку:
- Дай пятиалтынный, я в город иду.
- Зачем?
- Не твоё дело.
Уходя, он напевает:
Бежит девка по дорожке,
Тащит милому лепёшки...
- Ох, доиграется он до нехорошего! - говорит Наталья. - Подруги мои с Ольгунькой Орловой часто видят его, а ей только пятнадцатый год пошёл, матери - нет у неё, отец - пьяница...
Никите не нравится, как она говорит это, в словах её он слышит избыток печали, излишек тревоги и как будто зависть.
Горбун молча смотрит в окно, в мокром воздухе качаются лапы сосен, сбрасывают с зелёных игол ртутные капли дождя. Это он посадил сосны; все деревья вокруг дома посажены его руками...
Входит Пётр, угрюмый и усталый.
- Чай пить пора, Наталья.
- Рано ещё.
- Пора, говорю! - кричит он, а когда жена уходит, садится на её место и тоже ворчит, жалуясь:
- Взвалил отец на мои плечи всю эту машину. Верчусь колесом, а куда еду - не знаю. Если у меня не так идёт, как надо, - задаст он мне...
Никита мягко и осторожно говорит ему об Алексее, о девице Орловой, но брат отмахивается рукою, видимо, не вслушавшись в его слова.
- Нет у меня времени девками любоваться! Я и жену только ночами сквозь сон вижу, а днём слеп, как сыч. Глупости у тебя на уме...
И, дёргая себя за ухо, он говорит осторожно:
- Не наше бы это дело, фабрика. Нам бы лучше податься в степи, купить там землю, крестьянствовать. Шума-то было бы меньше, а толку - больше...
Илья Артамонов возвратился домой весёлый, помолодевший, он подстриг бороду, ещё шире развернул плечи, глаза его светились ярче, и весь он стал точно заново перекованный плуг. Барином развалясь на диване, он говорил:
- Дела наши должны идти, как солдаты. Работы вам, и детям вашим, и внукам довольно будет. На триста лет. Большое украшение хозяйства земли должно изойти от нас, Артамоновых!
Пощупал глазами сноху и закричал:
- Пухнешь, Наталья? Родишь мальчика - хороший подарок сделаю.
Вечером, собираясь спать, Наталья сказала мужу:
- Хорош батюшка, когда весёлый.
Муж, искоса взглянув на неё, неласково отозвался:
- Ещё бы не хорош, подарок обещал.
Но недели через две-три Артамонов притих, задумался; Наталья спросила Никиту:
- На что батюшка сердится?
- Не знаю. Его не поймёшь.
В тот же вечер, за чаем, Алексей вдруг сказал отчётливо и громко:
- Батюшка, - отдай меня в солдаты.
- К-куда? - заикнувшись, спросил Илья.
- Не хочу я жить здесь...
- Ступайте вон! - приказал Артамонов детям, но когда и Алексей пошёл к двери, он крикнул ему:
- Стой, Олёшка!
Он долго рассматривал парня, держа руки за спиною, шевеля бровями, потом сказал:
- А я думал: вот у меня орёл!
- Не приживусь я тут.
- Врёшь. Место твоё - здесь. Мать твоя отдала мне тебя в мою волю, иди!
Алексей шагнул, точно связанный, но дядя схватил его за плечо:
- Не так бы надо говорить с тобой, - со мной отец кулаком говорил. Иди.
И, ещё раз окрикнув его, внушительно добавил:
- Тебе - большим человеком быть, понял? Чтобы впредь я от тебя никакого визгу не слыхал...
Оставшись один, он долго стоял у окна, зажав бороду в кулак, глядя, как падает на землю серый мокрый снег, а когда за окном стало темно, как в погребе, пошёл в город. Ворота Баймаковой были уже заперты, он постучал в окно, Ульяна сама отперла ему, недовольно спросив:
- Что это ты когда явился?
Не отвечая, не раздеваясь, он прошёл в комнату, бросил шапку на пол, сел к столу, облокотясь, запустив пальцы в бороду, и рассказал про Алексея.
- Чужой: сестра моя с барином играла, оно и сказывается.
Женщина посмотрела, плотно ли закрыты ставни окон, погасила свечу, - в углу, пред иконами, теплилась синяя лампада в серебряной подставе.
- Жени его скорей, вот и свяжешь, - сказала она.
- Да, так и надо. Только - это не всё. В Петре - задору нет, вот горе! Без задора - ни родить, ни убить. Работает будто не своё, всё ещё на барина, всё ещё крепостной, воли не чувствует, - понимаешь? Про Никиту я не говорю: он - убогий, у него на уме только сады, цветы. Я ждал - Алексей вгрызётся в дело...
Баймакова успокаивала его:
- Рано тревожишь себя. Погоди, завертится колесо бойчее, подомнёт всех - обомнутся.
Они беседовали до полуночи, сидя бок о бок в тёплой тишине комнаты, в углу её колебалось мутное облако синеватого света, дрожал робкий цветок огня. Жалуясь на недостаток в детях делового задора, Артамонов не забывал и горожан:
- Скуподушные люди.
- Тебя не любят за то, что ты удачлив, за удачу мы, бабы, любим, а вашему брату чужая удача - бельмо на глаз.
Ульяна Баймакова умела утешить и успокоить, а Илья Артамонов только недовольно крякнул, когда она сказала ему:
- Я вот одного до смерти боюсь - понести от тебя...
- В Москве дела - огнём горят! - продолжал он, вставая, обняв женщину. - Эх, кабы ты мужиком была...
- Прощай, родимый, иди!
Крепко поцеловав её, он ушёл.
...На масленице Ерданская привезла Алексея из города в розвальнях оборванного, избитого, без памяти. Ерданская и Никита долго растирали его тело тёртым хреном с водкой, он только стонал, не говоря ни слова. Артамонов зверем метался по комнате, засучивая и спуская рукава рубахи, скрипя зубами, а когда Алексей очнулся, он заорал на него, размахивая кулаком:
- Кто тебя - говори?
Приоткрыв жалобно злой, запухший глаз, задыхаясь, сплёвывая кровь, Алексей тоже захрипел:
