— Хлебнем мы здесь, Палыч, на этой передовой по полной, под завязку, — удрученно проговорил Блинов и, сдвинув каску на нос, поскреб пальцами затылок. — М-да, под завязку, даже шнурков не будет видно.
Это Куликов ощущал и сам, без всяких подсказок со стороны второго номера.
— Хлебнем, — согласно пробормотал он, — но ночных атак не будет, немцы не любят их, — затем так же, как и второй номер, почесал затылок. — Не умеют они ночью ходить по земле, — добавил он, — спотыкаются… Ноги могут себе сломать, а это, брат Блинов, сам понимаешь, что такое… Ботинки ладные, модные, потом ведь не всегда сумеют купить себе в магазине.
— А зачем им ботинки? Сломанные ноги никакие ботинки не украсят, дорогой ВеПе.
Третий снаряд, прилетевший из тумана, лёг уже близко, один осколок даже скребнул по щитку "максима", звук оказался слабым, поскольку осколок был на излете, а вот горсть осколков потяжелее и повреднее, посильнее одинокой дольки зазубренного металла, всадилась в трофейный ранец, лежавший на бруствере, и вывернула из него всю требуху. Не ожидал Куликов такой пакости в своей фронтовой судьбе, не ожидал… Он чуть не взвыл. Но все-таки сдержался, помотал протестующе головой и проговорил сипло, со злостью:
— С-суки!
В тумане раздались ноющие, с каким-то кошачьим подвывом звуки мотора, — пулеметчик знал этот голос, успел познакомиться с ним ранее… "Пантера" это, новый танк, который поступил к фрицам на вооружение совсем недавно. Услышав неприятный вой, будто в моторе вот-вот сгорит стартер (хотя какой стартер может быть в дизеле), Куликов забеспокоился:
— Коля, давай снимем пулемет с бруствера, не то эта гадина сметет его, — они быстро и ловко стащили пулемет вниз, но оказалось, это и не нужно было, "пантера" развернулась в тумане и ушла, побоялась здесь оставаться, словно бы место это было заговоренное, опасное для нее.
Двигатель вражеской машины завыл, заревел оглашенно, с веток ближайших деревьев, измученных осколками, сыростью, огнем, пулями немецкими и нашими, посыпались куски намокшего обледенелого снега — крепкая все-таки была глотка у механизма, луженая.
"Пантера" отодвинулась в глубину своих позиций, за спешно вырытые гитлеровской пехотой окопы, и затихла.
— Уж лучше бы подошла поближе, гранатой бы взяли, — проворчал Куликов, — а так… Тьфу!
Приближалась ночь.
Линия противостояния, проложенная по кромке леса, укрепилась, вгрызлась в землю — ни туда ни сюда; ни немцы не смогли потеснить наших, ни наши немцев.
Очень уж не хотел Гитлер сдавать Смоленск, бросил на оборону города все, что у него было под рукой, вплоть до солдат, которые в банях мыли шайки, чинили в походных мастерских рваные шинели и заведовали навозом у артиллерийских битюгов.
Наши тоже не могли продвинуться ни на метр — также иссякли силы, требовалось время для накопления их, так что арифметика получалась простая: Смоленск достанется тем, у кого дыхание окажется крепче.
Пулеметному расчету Куликова так и не удалось уснуть до самого утра, ночь была тревожная, с минометными обстрелами и слепой артиллерийской стрельбой, одиночной, до которой фрицы оказались очень охочими… Стреляли по квадратам, на авось, и имели успех — попали в неудачно передислоцировавшийся штаб, управлявший минометным подразделением, и сожгли две машины из отдельного автомобильного батальона, приданного для усиления их дивизии. Об этом Куликов узнал утром от командира роты.
В общем, фрицы сами не спали и другим не давали.
К утру туман сдвинулся, приподнялся над землей. Поскольку он был едок, как кислота, то снега стало меньше; если вчера в лесу почти не было темных проплешин со слипшейся сопревшей травой, то сегодня весь лес был украшен этими неровными, недобро вытаявшими и остро пахнущими гнилью кусками земли.
Похоже, весна решила утвердиться окончательно, раз пошло такое таяние, но, с другой стороны, в России еще при царе Горохе Втором была в ходу пословица: "Пришел марток — надевай трое порток", иногда холод начинал жарить такой, что и трех порток могло не хватить.
Выглянув из пулеметной ячейки, Коля Блинов недовольно поморщился: немцы за ночь, под прикрытием темноты и тумана, уволокли всех своих покойников, а заодно прихватили и их ранцы, набитые едой.
Досадно. Насчет еды надо было бы подсуетиться вчера, а пулеметчики зевнули.
— М-да-а, — протянул Блинов недовольно и выругался. От досады тут не только ругаться будешь, но и локти себе грызть и вьюшку сплевывать себе под ноги. — Лопухи мы.
Куликов хорошо понимал напарника, поэтому проговорил примиряюще:
— Ничего, Коля. Фрицы снова пойдут в атаку и опять нам чего-нибудь принесут. Вот увидишь.
— Уж лучше бы нам старшина приволок бачок с борщом. Все сытнее гитлеровских поросячьих колбасок с завязками.
— Верно, — Куликов не выдержал, вздохнул, — кто на чем воспитан, тот на том и держится. Немцы на колбасках, а мы на борще и хорошей гречневой каше.
— Каждому свое.
— Помолчи, Коля! — Куликов понизил голос. — Говорят, эти слова сам Гитлер придумал. Тьфу!
— Свернуть бы их в трубочку и засунуть ему в задницу.
— Дело толковое. Вопрос только в том, как его исполнить. Возьмись за это дело, а, Коля? Орден получишь.
— Не нужно мне никакого ордена, Палыч, — Блинов нахмурился.
Куликов понял, что зацепил больную точку в его душе: у напарника не было ни одной награды, даже значка какого-нибудь завалящего, и того не было — ни "Ворошиловского стрелка", ни популярного спортивного знака "Готов к труду и обороне".
Впрочем, у самого Куликова тоже ничего не было, хотя он повоевал побольше, и к наградам достойным его представляли — к ордену Красной Звезды, к медали "За отвагу". Но поскольку Куликов числился не штабным работником, а окопным, то его как представляли к награде, так благополучно и отставляли. Отодвигали в сторону, чтобы не мешал.
Вот если бы он был штабным писакой, то тогда другое дело — уже медали три как минимум побрякивали бы у него на гимнастерке.
— Ордена нужны, Коля, — не согласился с точкой зрения напарника Куликов. — Хотя бы для того, чтобы каждый из нас мог рассмотреть их повнимательнее, держа в руке, — как они выглядят? А насчет носить… Можно и не носить.
Утром, перед тем как зашевелились напившиеся кофию с кренделями фрицы, в окопах, занимаемых ротой Бекетова, появились две девушки с брезентовыми сумками, висящими на ремнях. Откидные клапаны сумок были украшены красными крестами, нанесенными по трафарету масляной краской. Девушки были санинструкторами.
У солдат бекетовской роты от удивления глаза чуть наружу не вылезли. А вообще могли бы и на кончик носа скатиться, у каждого воина это индивидуально… Это надо же, до чего дошла забота начальства — полевых медиков прислали! Про такие дела хоть песни пой!
Песен Куликов знал много, а ежели на пару со вторым номером, то в два раза больше. Но петь пулеметчикам почему-то не хотелось. Даже при виде двух ладных девчонок-санинструкторш… Когда Куликов, очень молодой, в общем-то, мужик, смотрел на них, у него в груди начинало немедленно что-то таять, будто там образовывалась некая сладкая пустота, яма — петь надо было бы, но не хотелось.
Да и холодно, промозгло было в окопе, днем из всех щелей, из срезов земли, из-под каждой ледышки сочилась вода — несмотря на серую погоду, частые туманы и тяжелые, пропитанные мокретью, облака накрывали окопы полностью, делали это так плотно, что даже дышать становилось трудно. К вечеру капель переставала звенеть, вода исчезала из-под сапог, начинал прижимать мороз. Сырость пропадала совсем, стенки окопов твердели и, будто кровеносными сосудами, покрывались ледяными жилками, а бойцы сплошь да рядом начинали кашлять.
Вот по этой-то весенней простудной причине в роте Бекетова и появились две санинструкторши. И у одной, и у другой на плечах телогреек красовались свеженькие полевые погоны с медицинскими эмблемами и тремя красными сержантскими лычками. Погоны ввели совсем недавно, поэтому для большинства солдатского люда они были в новинку.
