Костик натащил полный дом еды и книг, и теперь они читали, лежа на диване, как всегда голиком. Читали, пили кофе… Среди продуктов обнаружился кофе, и после нескольких экспериментов у Костика получился довольно сносный напиток. Периодически кто-то из них закрывал книгу, и… Это было сигналом, условным знаком. Перерыв на любовь. Они любили медленно, неторопливо, сыто, наслаждаясь каждым движением. И уж чего у них не было точно, так это гонки за оргазмом.
– Да, малыш, это наша идиотская стыдливость. Признав когда-то любовь грехом, мы никак не можем освободиться оттого, что делаем нечто постыдное каждый раз, когда… Особенно любят изгаляться авторы характерных книжек для детей старшего школьного возраста. Оргазм, пенис, вагина… Полная кастрация стиля. Такое впечатление, что вот-вот запахнет формалином и в класс войдет учитель анатомии. И это еще не худший вариант. Есть еще огненные жеребцы в конюшне страсти, цветок любви, жезл страсти и прочая пошлятина. Или мат. Они так себя и ведут. Слова очень четко определяют действительность, как бы там ни изгалялись поэты. Одни совершают фрикции, активизируя при этом эротическое возбуждение партнера методом… Другие трахаются, или имеют похотливых сук, и это еще самые приличные слова.
– И оргазмы, оргазмы, оргазмы… Подтвержденные дипломами и медицинскими показаниями.
– В таком случае, давай будем любить друг друга. Здесь и сейчас. Немедленно. И хрен с этими оргазмами. После секса я всегда чувствую скорее легкую досаду, как после хорошей книги. Всегда хочется продолжения. Особенно с тобой. С тобой я ощущаю себя кентавром. С тобой мы Яты. Именно Яты. Нет ни меня, ни тебя, а есть он – страшный зверь Яты, оглашающий криком окрестности и наводящий ужас на деревенских собак. Танец Яты при полной луне. И важно здесь каждое движение, каждый штрих, каждая мелочь. Но приходит финал, и мы с тобой распадаемся с обреченностью трансуранового элемента, и ты, бывшая часть меня, переходишь в автономное плавание. Я же продолжаю жить памятью единения, жить до востребования, жить…
– Может, ты не пойдешь?
Женька все—таки начала этот разговор. После кофе, после объятий и страсти, после тысячи других «после» она закурила сигарету, выпустила дым и задала вопрос, который висел над ними уже целую вечность с того самого времени, как…
– И в этом ты вся. В момент наивысшего доверия ты вонзаешь мне в спину булавку, не нож, а именно булавку, что чертовски больно, хотя и не смертельно, по крайней мере, ты так считаешь.
– Я боюсь за тебя.
– Я тоже боюсь за себя, но…
– А нельзя без «но»?
– Знаешь, большинство людей вполне свободно обходится без «но». А вот какой-нибудь Беринг без этого «но» не может, надо ему в свой пролив любой ценой. Таких людей мало, но они есть. Боюсь, что я один из них.
– Там опасно.
– Скорее всего, но… Опять «но». Видишь, сколько их у нас. У меня преимущество.
– Какое?
– Опасности обо мне и не подозревают. Я же наверняка знаю, что они ТАМ есть. Фактор внезапности.
– Я серьезно.
– Я тоже.
– Тогда я с тобой.
2
Очередной привал в очередном низком душном коридорчике. С тех пор, как они вчетвером покинули дом, им ни разу не встретилось ничего похожего на жилье. Только душные извилистые коридоры, местами сырые и зловонные. Ни еды, ни пива, ни одежды. Ничего. Запасы приходилось экономить, как и сигареты. Они тоже были на вес золота. Каждую приходилось пускать по кругу. Все старались затянуться, как можно глубже, а потом максимально задержать дыхание, чтобы необходимый для их отравленных тел никотин…
Ребята спали, Женька читала, а Костик о чем-то сосредоточенно думал. Точнее, не думал, а волновался, Какая-то скрытая тревога мешала ему спать.
– О чем ты думаешь? – Спросила Женька. – В последнее время ты сам не свой.
– Не нравится мне все это. Да и предчувствие.
– Все же спокойно.
– Вот именно. Спокойно. Слишком все гладко и спокойно. Не к добру. Расслабляет это, а нам нельзя расслабляться. Вот и сейчас. Бери нас теплыми, кто хочет. Завтра надо будет установить дежурство и места для ночлега искать побезопасней.
– Давай покурим. Одну на двоих, чтобы не торопясь? Забыла, когда уже курила по-человечески, а так это только расстройство.
– Нас же убьют.
– Скажем, что не добудились.
– Держи, – Костик протянул сигарету Женьке.
– Сейчас бы в душ, потом пива с тушенкой, потом на свежие простыни, и чтоб никто не мешал. А потом на всю катушку, как в первые дни любви.
– Меня всегда добивали фильмы, в которых главные герои, гуляя по пустыне так месяца два, начинали заниматься любовью. Раздевали друг друга, облизывали тела…
– Может, они так моются? Откуда ты знаешь?
– Моются, не моются, но мне почему-то не до любви, после таких прогулок.
– Да и мне тоже. Тут бы полежать, чтобы никто не трогал.
– Тише!
– Что?
– Ты ничего не слышала?
– Пора.
Он хотел, было, идти сам. Сейчас это было самым главным, встать и пойти, сделать несколько последних шагов. И чтоб без истерики и с сухими штанами… Он попытался встать, но ноги были ватными, чужими и не хотели слушаться. Будто бы это были не ноги, а пустые штанины с заправленными в них ботинками. Такое бывает, когда совсем отлежишь руку во сне, так, что потом приходится трясти ее другой рукой, чтобы сначала по ней прошла армия мурашек, после которой, в обозе, уже приходит чувствительность и способность двигаться.
– Пора.
Охранник справился с замками, и они подхватили его под руки, даже не надевая наручники. Его мысли были сосредоточены на ногах. Он пытался переставлять ногами, чтобы создать у соседей по корпусу хоть малейшую иллюзию, что он идет сам, но ноги предательски волочились по полу.
Его уложили на кушетку, застеленную чистейшей белой простыней. Кто-то читал приговор, но он ничего не слышал и не видел. Смерть через инъекцию яда. Всем своим существом он постигал значение этих слов. К нему подошла женщина средних лет с удивительно для такой работы добрым, сочувствующим лицом. На ней был белоснежный накрахмаленный халат, подстать простыне. Добрый доктор Айболит из детской сказки. Сейчас она спросит:
– Нус, молодой человек, как наши дела? – и обязательно улыбнется.
Она внимательно на него посмотрела, потрогала руки, определяя, какие у него вены, немного задумалась, затем достала шприцы и ампулы. Привычным жестом она свернула ампуле шею, высвободила томящийся в упаковке шприц. Ее движения были обыденно точными, словно она колола витамины, а не… С другой стороны, она ведь колола ему лекарство, от недуга со странным названием ВИНОВЕН.
– Поработайте кулаком, – попросила она, перевязав руку жгутом.
Она хочет, чтобы он работал кулаком, чтобы он помогал ей сделать ее работу?!
– Да не будьте вы, как маленький. Я же так не попаду в вену. Будет больно. Придется колоть еще. Только хуже себе сделаете. Ну же.
И вот кулак, его кулак, восстав против его воли, начинает сжиматься и разжиматься, сжиматься и разжиматься, заставляя вены вставать на дыбы.
– Достаточно.
Она намазала место будущего укола спиртом и медленно вонзила иглу, из которой потекла черная густая кровь, затем быстро вставила шприц и начала медленно вводить яд, после чего вновь приложила к месту укола ватку и выдернула, нет, лучше сказать, извлекла иглу. Все как в больнице.
Эти ритуалы, эта игра во врачей, игра в стерильность могли бы быть очень забавными, если бы не были так ужасны в своей бессмысленности. Это была жестокая гуманность – оберегать от инфекции кровь человека, который должен умереть через несколько мгновений.
Она села на специально приготовленный для этого стул возле кушетки и взяла его за руку, чтобы определять пульс. Она слегка сжала его запястье, и он почувствовал в этом движении нечто большее, чем обычный профессиональный жест. Это было дружеское участие, попытка сказать, что он не один, что она будет с ним до самого…
У него начало отниматься тело. Оно становилось ватным и все более невесомым. Язык был огромным. Казалось, что еще немного, и он вывалится изо рта, чтобы заполнить собой все помещение. Слюна тонкой струйкой стекала на простыню, но он не замечал этого, как не замечал своих мокрых и грязных штанов. Это организм пытался бороться за последние мгновения жизни, стараясь всеми доступными пму способами освободиться от яда. Его рвало, но он не замечал и этого.
Вначале он еще пытался вспоминать всякие философские учения о жизни после смерти, думать о перевоплощении, вспоминать, как умирал Сократ. Но Сократ был Сократом, тогда как он… Затем его отравленный рассудок стал уходить все дальше и дальше от реальности, пока последняя искра осознания не потухла навсегда.
– Что с тобой, милый?
– Кошмар. Мне приснилось, что меня приговорили к смерти, и приговор привели в исполнение. Смерть… как настоящая.
