Чарльз не хотел ничего говорить поварихе, боясь ее обидеть. Та же, с энтузиазмом оказывая свою добрую услугу, ввиду зимы продолжала расширять свои поставки. Причем до такой степени, что каждый вечер он возвращался домой с двумя хозяйственными пакетами, лопающимися от хлебных корок. Даже грачи не могли справиться с таким количеством, и в конце концов, с той самой неотвратимостью, с какой вообще происходят с нами разные происшествия, дело дошло до того, что мы стали с наступлением темноты бегать по деревне, вываливая полные сумки корок за живые изгороди, возле лисьих и барсучьих нор. То есть повсюду, где, как мы чувствовали, кто-то окажется рад их съесть, но при этом достаточно далеко от дома, чтобы не приманить к коттеджу лисиц или крыс.
В итоге, после нескольких случаев, когда мы попадали в свет соседских фар либо когда, только что высыпав полную сумку за живую изгородь, старались выглядеть невинно, либо когда Чарльз стискивал сумку в объятиях, точно награбленную добычу, и тогда вид у нас был сугубо виноватый, – так вот после всего этого ему пришлось объясниться с поварихой, не дожидаясь, пока нас арестуют.
Та, отнюдь не урезая его собственные порции в качестве возмездия, чего Чарльз, по-видимому, боялся, согласилась сократить поставки. Но хлеба для грачей оставалось по-прежнему много, и болтун, который в течение дня несколько раз в неурочное время возвращался в одиночку, мог всегда найти дополнительно кусок-другой, чтобы поболтать о нем с самим собой, возвращаясь через Долину. В самом деле, ситуация счастливо разрешилась, и Чарльзу совершенно не о чем было беспокоиться. Тогда он вышел однажды из дому с мыслью о зимних занятиях и купил токарный станок, объявление о котором видел в газете.
Станок предназначался для вытачивания по дереву, приводился в действие педалью, и Чарльза ни в малейшей степени не отвратило объяснение владельца, что тот продает его по совету своего врача, так как в результате слишком длительной работы на станке одна его нога стала длиннее другой, поэтому он меняет эту модель – на модель с электрическим приводом. Продавцу было только двадцать лет. Когда я заметила Чарльзу, что одна из его ног тоже может стать длиннее другой, он ответил, что сам он старше и уже перестал расти. Нет, с ним такого не может случиться.
Поэтому в следующее субботнее утро молодой человек прибыл и привез сквозь вихрящийся туман свой токарный станок в коробкообразном прицепе. Чарльз, который в это время кормил Аннабель, поспешил ему навстречу и второпях не закрыл калитку Аннабель. Они с молодым человеком склонились над прицепом, чтобы открепить станок, и молодой человек заметил, что мы живем в очень уединенном месте. Сам он не большой поклонник загородной жизни. Ему от нее не по себе, особенно в такую погоду.
В этот момент в переулке послышался топот копыт, и из тумана явно сверхъестественным образом материализовался ослик. Тут молодому человеку стало не по себе уже не на шутку. Даже когда мы объяснили ему про Аннабель: что она толкнула свою калитку, дабы посмотреть вокруг происходящее, и ее осуждающий взгляд из-под челки не означает, что она собирается кого-то укусить, просто дает нам знать о желании общения, – его это ничуть не убедило. Одинокий, окутанный туманом коттедж. Осел, слоняющийся вокруг, точно ньюфаундлендский пес. Его бы явно не удивило, если бы мы в следующий момент вскочили на метлы. Дав самые скупые инструкции по поводу чудачеств станка – и при этом опасливо поглядывая одним глазом себе через плечо, – он поспешил отбыть назад, к цивилизации.
В тот день метла бы мне очень пригодилась. После ленча Чарльз поставил Аннабель обратно в ее паддок, сходил ей за сеном, зашел по пути в сарай, чтобы бегло взглянуть на свой драгоценный станок, и вскоре я поняла, что он увлеченно на нем точит, позабыв обо всем на свете, тогда как Аннабель (Чарльз опять забыл запереть ее калитку) радостно бродит по переулку.
Она прошла мимо коттеджа, завернула за угол, прошла через ворота лесничества и направилась по тропинке к вересковой пустоши. Я всполошенно двинулась за ней по пятам. Чарльз, увлеченный обтачиванием чего-то особенно интригующего, сказал, что присоединится ко мне через секунду. Аннабель, дважды за день получив свободу, явно чувствовала себя успешной суфражисткой и считала, что никто не загонит ее назад в паддок, пока она сама того не захочет. Поэтому она, как некая новая Пэнкхёрст[10], лягаясь, не подпускала меня к себе на всем пути по тропе и в довершение всего зашла на чужое поле, чью калитку кто-то услужливо оставил открытой.
Все просто, скажете вы. Закройте калитку (что я и сделала), и ваш осел пойман. Но Аннабель – ослица очень быстрая, а площадь поля была двадцать акров[11]. Сначала Аннабель небрежно ухватывала губами и тянула пучок травы, а затем поднимала голову, чтобы полюбоваться видом в сторону Уэльса. Я тихонько кралась за ней, и как раз в тот момент, когда вытягивала руку, Аннабель, решив, что в паре ярдов сбоку вид лучше, с невинным видом удалялась, чтобы взглянуть оттуда. Затем мы двое стали небрежно бродить по полю, как бы не замечая друг друга, при этом я время от времени внезапно стремительно бросалась к ней. Аннабель в ответ на это столь же стремительно бросалась прочь и, пробегая с поднятой головой, искоса на меня поглядывала, что является ослиным эквивалентом здорового, бодрого смеха. В конце концов я отбросила прочь уловки и стала гоняться за ней открыто – ошибка, которая закончилась тем, что Аннабель оказалась от меня в двадцати ярдах, а сама я – лежащей лицом в борозде.
Было холодно. Начинало темнеть. Аннабель определенно имела твердое намерение остаться там на всю ночь. Хотя если бы я оставила ее там и пошла домой, то ее вопли о том, что в поле полно привидений и пусть кто-нибудь немедленно заберет ее домой, стали бы, как я уже знала по опыту, надрывать окрестности не хуже воплей динозавра. Я поймала ее в конце концов, перелезши через изгородь в молодой кустарник и притворившись, что изучаю подлесок. Аннабель немедленно подошла и просунула голову сквозь изгородь, чтобы посмотреть, чем это я занимаюсь. Я, склонившись к земле, бесцельно и обезоруживающе побрела от нее прочь. Аннабель фыркнула, давая понять, где, по ее мнению, надо держать людей вроде меня, и отошла попастись на поле. При этом она повернулась ко мне спиной, выражая свою незаинтересованность, но находилась достаточно близко, чтобы можно было время от времени меня обозревать – на тот случай, если у меня совсем шарики за ролики заехали. Я же украдкой перескочила обратно через изгородь и схватила ее за хвост.
После чего мы рванули, как Джон Гилпин[12] во время своей скачки в Йорк. Мчались мы через поля, при этом я висела, как болтающийся хвост воздушного змея, пока до меня не дошло, что мне никогда не остановить ее, стоя на ногах. Единственным выходом было сесть на землю – это был лишь один способ, каким я ее останавливала, когда она шла слишком быстро на своем недоуздке. Если сесть, держа веревку обеими руками, то это имело эффект внезапно брошенного якоря.
Я, однако, не могла сесть на землю, держа ее за хвост. Земля была такая грязная, что мне совершенно не хотелось, чтобы меня провезли по ней на заднице, поэтому я нашла компромисс – села на корточки. В результате Аннабель замедлилась, но все равно продолжала идти вперед, и мое следование за ней по пятам было похоже на танец вприсядку. Мысль о том, как это должно выглядеть на пустынном поле в сумерках, вызвала у меня безудержный смех, и Аннабель в итоге остановилась в полнейшем изумлении. Она обернулась ко мне, все еще цеплявшейся за ее хвост, фыркнула, давая понять, что если после всего случившегося я все еще там, то она уж, так и быть, может сдаться. После чего позволила мне руками пробраться по ее спине до шеи и накинуть на нее недоуздок.
Все это заняло значительно больше часа, но для мастера своего дела время летит незаметно. Когда мы вернулись, Чарльз все еще блаженно точил на своем станке. Еще пять минут, и он бы вышел мне на помощь, заверил меня. Но вообще-то он знал, что у меня не будет никаких хлопот…
Рабочая нога Чарльза непременно выросла бы, как у аиста, при той нагрузке на станке, которую он давал ей в последующие несколько недель, и не важно, что ему уже исполнился двадцать один год. К счастью, прежде чем настоящее случилось, установилась ранняя зима, и поскольку стало слишком холодно работать в дровяном сарае, его первоначальный энтузиазм отчасти приугас.
В той зиме явно было что-то особенное. Однажды во второй половине дня мы вели Аннабель из соседней долины, и когда проходили мимо кустарника, оттуда поднялась такая волна птиц (это дрозды-рябинники отдыхали во время своего перелета на юг), что Аннабель, опасаясь призраков, до конца зимы отказывалась ходить той дорогой после наступления сумерек. Через несколько дней, в один из вечеров, мы вывели кошек на прогулку при лунном свете в нашей собственной Долине, и произошло то же самое. Только что кругом царило безмолвие, все было залито серебристым светом, лишь неподвижно чернели кое-где тени, а уже в следующий миг ввысь взметнулась такая туча дроздов, что, должно быть, на каждом дереве их сидело штук по пятьдесят. Кошки, к нашему удивлению, не обратили на них ни малейшего внимания. Быть может, при воспоминании о маленьких птичках, на которых они нападали из засады поодиночке, они сочли благоразумным притвориться, что этой армии не существует. Шеба даже ухом не повела, тогда как Соломон, выступая словно полковник во главе своего войска через перевал Хайбер[13], не посмотрел ни направо, ни налево.
