Он помолчал.
— Вы говорили про Южную Америку, Миллер. Говорили, что я мог бы начать все сначала и вновь встать на ноги. Я же еще не старый человек — я надломлен только морально. Я глажу уже двадцать лет. Скоро я буду слишком стар… Моя карьера кончится. Да, если б я мог делать какую-то легкую работу, что-нибудь не руками… Потому-то я и хотел стать interprte. После того как подержишь утюг двадцать лет, пальцы теряют гибкость. Когда я об этом думаю, то испытываю к себе отвращение. Целый день стоять над раскаленным утюгом… один запах чего стоит! Иногда, когда я думаю об этом, меня начинает тошнить. Разве ж это справедливо, что человек должен весь день стоять над раскаленным утюгом? Почему ж тогда Господь дал нам траву и деревья? Разве Макс не имеет права наслаждаться всем этим? Неужели мы должны оставаться рабами всю свою жизнь — только ради денег, денег, денег?..
После кофе, когда мы выходим на terrasse, мне удается наконец от него отвязаться. Мы ни о чем не договорились — я только обещал не терять его из виду. Я иду по бульвару Сен-Мишель мимо Люксембургского сада. Вероятно, он сидит на том самом месте, где я его оставил. Я велел ему не идти сразу же к себе в комнату, а еще некоторое время посидеть в кафе. Я знаю, долго он там не высидит. Возможно, он уже вышел на улицу и отправился бродить по городу. Пускай, лучше ходить кругами, выпрашивая по несколько су, чем сидеть без дела. Сейчас лето, и в городе много американцев. У них, правда, и у самих денег в обрез. Сейчас ведь не двадцать седьмой или двадцать восьмой год, когда денег у них куры не клевали. Теперь на все про все у них не больше пятидесяти франков.
Возле Observatoire тихо, как в могиле. У самой стены с безучастным видом стоит одинокая шлюха; она даже не дает себе труда помахать рукой — так ей все надоело. Под ногами у нее куча мусора: сухие листья, старые газеты, консервные банки, отпиленные ветки деревьев, окурки. Вид у нее такой, словно она готова улечься прямо здесь на весь этот хлам, и пропади все пропадом!
Иду по Рю-Сен-Жак и чувствую, что в голове у меня все перемешалось. Рю-Сен-Жак — это длинный живописный нужник. В каждом, самом крохотном, самом вонючем закутке есть радио. Невероятно: идешь и слышишь воркующие американские голоса, они несутся из черных дыр по обе стороны улицы. Это все равно что сочетание грошовой лавчонки и средневековья. Навстречу в инвалидной коляске, сложив перед собой костыли, едет инвалид войны, а за ним еле ползет огромный лимузин; он ждет, когда ему освободят дорогу, чтобы вновь включить предельную скорость. Из всех радиоточек, настроенных на одну и ту же волну, несется популярная американская песенка: «Я верю в чудеса!». Чудеса! Чудеса! Господи, даже сам Иисус Христос не смог совершить здесь чудо! «…Приимите, ядите; сие есть Тело Мое». В витринах магазинов церковной утвари выставлены по случаю праздника недорогие кресты. Бедного еврея приколотили гвоздями к кресту, чтобы у нас с вами была вечная жизнь. Да она у нас и без того вечная… асфальт, шины, радиоприемники, громкоговорители, шлюхи на деревянных ногах, товары в таком изобилии, что умирающим от голода нет работы… Мне не следует столько времени проводить в одиночестве! Когда он входит в свою комнатку на седьмом этаже, пот катится градом у него по лицу — как будто он весь день ходил в маске! Меня трудно разжалобить — но сейчас я плачу без всякой причины! Я плачу и плачу и не могу остановиться. Вам не кажется, Миллер, что я схожу с ума? Он сходит с ума? Боже мой, Макс, я могу вам сказать только одно: весь мир сходит с ума. Вы сумасшедший, я сумасшедший, все сумасшедшие. Весь мир обливается гноем и слезами. Вы завели свои часы, Макс? Да, я знаю, у вас еще есть часы — я видел, как они торчат из кармашка вашего жилета. Как бы плохо вам ни было, вы всегда хотите знать, который час. И я скажу вам, Макс, который сейчас час, скажу точно, до доли секунды. Сейчас без пяти минут конец. Когда стрелки покажут полночь, наступит конец. Тогда вы сможете спуститься на улицу и выбросить свою одежду. Все выбегут из домов в чем мать родила. Вот почему сегодня вечером устанавливали навес. Готовились к чуду. А помните молодую женщину, которая высовывалась из окна? Она мечтала о рассвете, о том, как она будет прелестна, когда выйдет на оживленную улицу и все увидят ее во плоти.
ПОЛНОЧЬ
Чуда не произошло
Восемь утра. Идет дождь. День как день.
Полдень. Почтальон приносит pneumatique. Каракули знакомые. Я открываю письмо. Оно от Макса, как я и думал.
«Моим дарагим друзям Миллеру и Борису. Пишу вам эти строки втри часа утра спать я немогу и очень нерфничаю, я плачу и немогу остоновится, это наверно сводник побил свою шлюху — стоит ушасный шум, я немогу его пириносить, на кухне тичот вода ис крана, и я немогу уснуть не наминуту, я читаю вашу книгу, Миллер чтобы успакоить себя, она забавна но у меня нет тирпения я жду утро я выйду на улицу кактолько станет светло. Я всю ночь страдаю хотя я не галоден но я чегото баюсь я не знаю что сомной — я расговариваю самсобой, я немогу себя кантралировать. Миллер, я нехачу что бы вы мне памагали. Я хочу пагаварить свами, я ребенок? Мне нехватает мужества, я теряю разум? Дарагой Миллер пажалуста неподумайте что вы мне нушны изза денег, я хачу пагаварить с вами и с Борисом, не деньги мне нушны а только маральная подершка. Я баюсь маей комнаты я баюсь спать один — это конец моей кареры? Мне кашется я вылажил последний косыр. Я немогу придаваться мыслям. Я хачу что бы наступило утро, хачу наулицу. Я молюсь богу что бы эта ушасная ночь, да эта ночь мучений посскорей кончилась. Я немогу пириносить шару и атмосферу маей комнаты. Я непьян поверьте когда пишу это — просто я убиваю время и мне кашется что я говорю свами и поэтому я нахашу некторое утишение но я баюсь быть один — что это, это дошдь за окном и я смотрю вокно, это мне памагает, дошдь расгавариваит со мной но утро никак не приходит — мне кашется что ночь некогда не кончится. Я баюсь Французы меня прикончут вслучае болезни потомучто я инастраниц это правда? Миллер скашите мне это правда — я слышал что если инастраниц забалел и унего ни ково нет они паскорей ево кончают даже если ево мошно выличить. Я баюсь какбы Французы меня неувезли тогда я ни когда неувижу дневной свет. О нет, я буду смелым и буду кантралировать себя но я нехачу выходить наулицу сийчас, Полиция мошет неправильно меня панять атобы я вышел сийчас из моей Комнаты наулицу так как я не магу находиться в моей Комнате но я очень баюсь кашдую ночь очень баюсь. Дарагой Миллер мошноли вас увидить? Я хачу пагаварить свами не много. Я нехачу ни каких денег, нет, я схожу сума. Искрине ваш, Макс».
