создает, но отбирает в итоге у Бога.
— Зависть кормит Лукавого? — поразился я искренне.
— Зависть и есть Лукавый, поработивший сознание, — Иона поднялся с места. — После смерти здесь душа будет стараться оторвать липкие нити зависти сознания от антимира, что приносит невероятные страдания, ибо все, что имело смысл на земле, как правило, ничтожно на Небе, но за счет «перевертыша», эффекта дуальности, энергетически сильно в качестве удерживающего якоря.
— Что мне сказать завистнику?
— Пусть попробует подергать волосы на голове по одному и эту боль увеличить десятикратно, вот что ждет его душу.
Иона подошел к двери:
— Вечеря в восемь, ты придешь?
Я глубоко вздохнул, разговор оказался не из легких, при том, что я больше слушал, нежели говорил.
— Ты не ответил на мой вопрос, а обещал.
— Какой вопрос? — священник сделал круглые глаза.
Я хлопнул себя по коленям:
— Для чего такие сложности вообще и для меня в частности?
Гость распахнул дверь:
— Чтобы, исследуя чужой грех, ты смог узнать себя.
— Следователь, ведущий расследование, исследует себя? — вырвалось у меня излишне нервно. — Не странно ли?
— Так поступает сам Господь Бог, — с обезоруживающей улыбкой ответил Иона и затворил за собой.
Глава 3. Вечеря
В четверть восьмого я хлопнул дверью своей комнаты, повернул ключ в замке и, задержавшись на миг у порога, словно решая — шагать мне в пропасть или нет, направился к церкви. После ухода Ионы, оставшиеся несколько часов я посвятил усмирению бушевавшей во мне ментальной бури; чудной и неразгаданный сон, повлекший за собой нежданное появление пропавшего в нем «героя» наяву и его странное приглашение, — все это не просто смущало, а настораживало и, признаюсь, пугало.
Не становился ли я, соглашаясь на встречу, частью какой-то замысловатой аферы, мелким винтиком в чьем-то безумном механизме, несчастной приманкой в распахнутой стальной пасти неведомого капкана?
Поведение священника, его замысел, невероятные теории вкупе с гипнотическими способностями — чем далее во времени становилось сие от меня, тем легче возникшему еще при первом стуке в дверь страху удавалось проникать в мое сознание, отвоевывая шаг за шагом все новые области мозгового вещества, и к моменту выхода из дома я оказался полностью подавлен и парализован им.
К черту, сказал я сам себе наконец, не пойду, зачем мне игры полусумасшедшего падре, сдвинувшегося на почве постоянных нравоучений и ложного миссионерства. Твердо заняв такую оборонительную позицию, я… распахнул входную дверь. Теперь бодрым, подпрыгивающим шагом я двигался в сторону городской площади, где вот уже несколько веков красовался обряженный в серый песчаник с позолоченным шпилем на колокольне и двумя дюжинами горгулий в придачу храм святого Ионы (я вздрогнул, не первый раз за сегодня, припомнив название церкви).
Небо над городскими крышами, чистое, безоблачное с утра, затягивало тучами, и что удивительно, весьма и весьма активно. Будь я сейчас в открытом море, на борту, например, прогулочной яхты, как во сне, наверняка услышал бы встревоженный крик впередсмотрящего: «Шторм, надвигается буря».
Крупные капли дождя, летящие к земле под порывами ветра почти горизонтально, подтвердили мою догадку, и когда я постучал в низенькую боковую дверцу церкви (слава Богу, вовремя) и шагнул внутрь, за спиной загудел настоящий вселенский потоп.
— Добро пожаловать в кают-компанию, — прозвучало в полумраке коридора.
— Что? — я непроизвольно дернулся всем телом. — Что вы сказали?
Полоска света в нескольких шагах от меня явила Иону, с лучезарной улыбкой повторившего:
— Я сказал: добро пожаловать в комнату для отпевания.
И он любезным жестом пригласил меня внутрь.
Черт, подумал я, показалось, и вообще надо брать себя в руки, но на пороге у меня вырвалось:
— Для отпевания?
— У нас же запланирован «покойник», — священник подмигнул мне, не переставая скалиться во весь рот.
Комната для отпевания представляла собой вытянутое прямоугольное помещение в цокольной части церкви без окон, с одним входом и низким сводчатым потолком — склеп, да и только. Длинный деревянный стол с десятком стульев по одну сторону и одним-единственным напротив, чан, по всей видимости, с вином, простая глиняная чаша и мы с Ионой — все, более ничего и никого.
— А где остальные? — удивленно выдохнул я. — Еще не подошли?
Иона, по-дурацки улыбаясь, повернулся вокруг себя и развел руками:
— Ты здесь, я здесь, кто еще нужен?
— Не понял, — начиная догадываться, что «клетка» захлопнулась, спросил я. — Никто больше не придет?
— Не знаю, — маньяк-священник театрально вздохнул. — Я более никого не звал.
Прикидывая, как лучше ретироваться, я поинтересовался, стараясь сохранить голос спокойным, дабы не раздражать чокнутого:
— А как же грешники?
Иона погрозил мне пальцем и с довольной физиономией сообщил:
— Не волнуйся, их роль я возьму на себя.
— Не далее как сегодня утром, святой отец, — начал я тянуть время, делая осторожно и медленно шаг к выходу, — на мой вопрос, зачем прикидываться мертвецом, вы, насколько я помню, ответили следующее: все приготовят к вечере заздравные речи, а в связи со скорой моей, то есть вашей, кончиной, им придется «переобуваться» на некрологи, являющие собой экспромты, в отличие от заготовленных ранее тостов. Мы выведем всех таким образом на чистую воду, вытащим их из матрицы, ведь экспромт — это чистота помысла, а заранее обдуманное слово — ложь.
Иона утвердительно кивнул головой:
— Так и будет.
Он подвинул одинокий стул:
— Сядьте, дорогой гость.
После чего обошел стол и, порыскав глазами вдоль ряда стульев, выбрал первый с края, зачерпнул чашей из чана и сел на место.
Я также опустился на предложенный стул, успокоившись тем, что оказался гораздо ближе к двери (если что), нежели мой собеседник.
— Представляю вам первого потенциального грешника.
Иона наклонился к столу так низко, что коснулся его кончиком носа, и вдруг резко поднял голову — мне показалось, что передо мною оказался совершенно другой человек — пухлое, щекастое лицо священника как будто вытянулось, «нарисовались» скулы, огрубился, ожесточился рот, а в глазах появилась надменность, свойственная королевским особам, взирающим с балконов своих дворцов на толпы подданных, безликим людским морем ревущих внизу. Голос его, мягкий и вкрадчивый доселе, зазвучал властно и четко:
— Что есть Бог? Редкий человек не задавался этим вопросом; находились такие, что пыжились в пространных объяснениях, многозначительно умолкая, как им казалось, из почитания (на самом же деле оказавшись в ментальном тупике), некоторые сходили с ума, не находя в собственном воображении и малейшей зацепки за образ Его, а иные, засучив рукава, толкали под сень божественную поверивших речам их, что, как правило, оборачивалось исковерканными судьбами и большой кровью.
Так и скажи мне, коли через века существования рода человеческого тянется эта
