с привычными именами и фамилиями — всё равно меняли — сперва место проживания, а потом и гражданство! Но при этом и управленцы из них, как из говна — пуля!
Потому что хуже…
… нет, всё-таки может, но я не хочу ни хуже, ни — так, как стало. А если не хочу — так, и если я — могу, то значит — надо. Хотя бы попытаться.
Потому что кто ещё, если не я?
Скованные одной цепью[ii]
Круговая порука мажет, как копоть.
Я беру чью-то руку, а чувствую локоть.
Я ищу глаза, а чувствую взгляд,
Где выше голов находится зад.
За красным восходом — розовый[iii] закат.
Скованные одной цепью,
Связанные одной целью.
Скованные одной цепью,
Связанные одной.
Здесь составы вялы, а пространства огромны.
Здесь суставы смяли, чтобы сделать колонны.
Одни слова для кухонь, другие — для улиц.
Здесь сброшены орлы ради бройлерных куриц
И я держу равнение, даже целуясь на
Скованных одной цепью,
Связанных одной целью.
Скованных одной цепью,
Связанных одной цепью.
Можно верить и в отсутствие веры,
Можно делать и отсутствие дела.
Нищие молятся, молятся на
То, что их нищета гарантирована.
Здесь можно играть про себя на трубе,
Но как не играй, все играешь отбой.
И если есть те, кто приходят к тебе,
Найдутся и те, кто придет за тобой.
Также скованные одной цепью,
Здесь женщины ищут, но находят лишь старость,
Здесь мерилом работы считают усталость,
Здесь нет негодяев в кабинетах из кожи,
Здесь первые на последних похожи
И не меньше последних устали, быть может,
Быть скованными одной цепью.
[i] 1936—2020 — «Трёхгорная мануфактура имени Ф. Э. Дзержинского»
[ii] Наутилус Помпилиус
[iii] В первоначальном виде последняя строка в первом куплете выглядела так: «За красным восходом — коричневый закат» (в таком варианте исполнения можно было встретить записи 1990—1993 г. г. Об этом же рассказывал Бутусов в интервью, которое звучало в радиопередаче «Летопись» на «Нашем радио», 21 выпуск, 56-я минута). Её можно трактовать как намёк на будущее советского общества, начавшегося с коммунизма и способное закончиться фашизмом. По настоянию руководства Свердловского рок-клуба коричневый цвет был изменён на розовый, в те времена не имевший политической окраски.
Глава 2
Сцена, Лера, рок-н-ролл!
— Вот эту хуёвину видишь⁈ — высунувшись из-под станка, орёт Петрович, лёжа на подстеленной под спину грязной картонке и перекрикивая шум в цеху, — Она, сука такая, раком встала… отвёртку давай… да не ту, ети твою, а другую! Хули ж непонятного⁈
— Ага… — присев на корточки, заглядываю к Петровичу, пыхтящему на полу, — помочь?
— Да куда тебе… — привычно раздражается тот, — а хотя да, вот здесь придержи! Видишь? Крепко чтоб! А то сорвётся, я себе тогда пальцы на хер расшибу, а потом тебе — ухи оторву за такую помощь, внял?
— Угу… — придерживаю, пока Петрович лязгает металлом и матом, подкручивает и подвинчивает, но заглянуть нормально возможности нет, удерживать проклятую «херовину» нужно изо всех сил.
Станок — кадавр тысяча восемьсот девяносто пятого года, и движущиеся его части — те, которые остались родными, зализаны временем до полной аэродинамичности, ну а не родное сделано в духе «голь на выдумки хитра». Как известно, нет ничего более постоянного, чем временное, а та самая «голь» в лице Валентинычей и прочих фабричных химерологов, идёт по пути наименьшего сопротивления.
— Вот… — благополучно прикрутив «херовину», Петрович чуть подобрел, и дальнейший ремонт протекал в более дружелюбной атмосфере, — видел, раком фиговина стояла? Из-за неё, паскуды, ремизку и перекосило, а нам ебись с ней!
— Вот, видала? — выбравшись из-под станка и водрузив себя на ноги, наставник подмигнул наблюдавшей за нами ткачихе и прогнулся в пояснице, чуть исказившись в лице, — Смена растёт! Даром что нерусский, а руки откуда надо, а не как у них обычно, х-хе…
— А ты, молодой пока — учись! — назидательно сообщает он мне, — Рабочая профессия, она всему голова! На хлеб с маслом всегда заработаешь, и главное — не попрекнёт никто, понял?
— Опыт, опять же! — Петрович назидательно воздел палец вверх, — Мужик должен в технике соображать, сам понимаешь! Такой опыт везде пригодиться!
Взгляд, как назло, цепляется за дату выпуска станка, и хочется сказать очень много о таком «бесценном» опыте, но силы воли (и жизненного опыта) хватает, чтобы отмолчаться.
Ткачиха, немолодая баба с вечно поджатыми губами, поджимает их вовсе в нитку, и, решительно бортанув Петровича внушительным крупом, приступила к работе. Вообще-то, если я правильно понимаю, после ремонта должна быть наладка станка, какая—то его проверка, но…
… план! А какое там будет качество у ткани, ткачиху, как я понимаю, не слишком волнует.
Оглянувшись на ткачиху и мечтательно вздохнув, Петрович пошевелил носом и глянул на часы.
— О, уже и перерыв! — обрадовался он, — Доработали! Ну что, малой, в столовую?
Собственно, до перерыва ещё минут двадцать… но кого это волнует? Пока дойдём…
Наставник мой пошёл вперед, перебрасываясь по дороге словечком-другим со знакомыми, а я потащился за ним, как на буксире, поглядывая по сторонам и пытаясь запомнить, кто есть кто, ну и просто — глазея.
Вокруг очень шумно и пыльно, а техника безопасности, она как бы и есть, но желательно не в ущерб плану.
В журналах все расписываются за инструктаж, но когда доходит до дела, над душой встаёт ткачиха, злая и нудящая о премии и слесарях, которые, черти, ничего не
