заново то, что уже давно осталось позади. И видно было, как она страдает… Вспомнился Тузенбах из чеховских «Трех сестер»: какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приобретают в жизни значение. Вдруг, ни с того ни с сего. Считаешь их пустяками и все же идешь и чувствуешь, что у тебя нет сил остановиться…
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«Нигде лучше не поймут меня, чем в России, где было немало «Очарованных странников» и «Очарованных странствий» по дорогам судьбы. Жизнь ткет свой узор, бросая нас во всевозможные перипетии, а мы, барахтаясь, утопая, пытаясь спасти себя и других, двигаемся куда-то вперед, а может быть, и назад. Воспоминания, как зеркало, отражают то, что было. Менять слова или факты нельзя. Под страхом смерти — НЕЛЬЗЯ!»
Все встречи и беседы происходили по-прежнему в отеле. Видно было, что приглашать к себе Светлана Иосифовна не очень хотела, но потом все же решилась. «Только без оператора», — было условие.
Мы долго ехали на двухэтажном лондонском автобусе из центра города на его северную окраину. Это был ее ежедневный маршрут на «северный полюс», как называла Светлана свой район. Здесь был целый квартал трех- или четырехэтажных серых домов, похожих на наши заводские или студенческие общежития. Консьержка, встретившая у дверей нужной нам секции, тоже была чем-то неуловимым похожа на знаменитых вахтерш общежитий. Настороженностью, пытливым взглядом, быть может. Предупрежденные хозяйкой о недопустимости вступать в какие-то разговоры и отвечать на расспросы, коротко назвали имя: Лана Питерс.
Внутри дом был похож на те, что когда-то строили в Москве и называли «домами гостиничного типа». На каждом этаже был один длинный коридор с одинаковыми дверями по обе стороны. Из одной такой двери и вышла навстречу нам Светлана Иосифовна. Пригласила войти. За дверью — маленькая прихожая, из которой можно попасть в комнату, кухню и санузел. Все помещения очень небольшие, скромно меблированные. Собственно, это и было общежитие, муниципальный приют для одиноких пожилых пенсионеров. Первое, что спросила хозяйка: не было ли лишних расспросов со стороны консьержки. Ее это очень заботило, потому что в доме никто не знал, кто она, — Лана Питерс, и все.
В комнате были кровать, платяной шкаф, письменный стол, заваленный книгами, кресло. «Живу, как студент, — сказала Светлана Иосифовна, — Отец тоже так всю жизнь жил. Ничего лишнего. Никаких ненужных вещей. У меня, собственно, и нет ничего. После смерти отца осталась большая библиотека, письма, фотографии. Все отобрали. Отдали лишь одно мое детское фото начала тридцатых годов».
А фотография оказалась удивительная: маленькая девочка, а за ней совершенно пустая и какая-то угрюмая Красная площадь, Мавзолей, Кремлевская стена. Когда знаешь, кто эта девочка, то оторопь берет: это как линия судьбы на ладони.
И вот с этого воспоминания об отце, о детской фотографии и продолжился ее рассказ-исповедь, который на этот раз мы вынуждены были снимать на маленькую любительскую камеру. А большая, кстати, да еще с оператором, в этой комнатушке просто не поместились бы.
Из интервью Светланы Аллилуевой:
«После смерти мамы он очень изменился. Я уже говорила, что это отцу было как нож в спину. Он переехал на свою новую дачу в Кунцеве. Жил там бобылем. Так ему нравилось. И работа, работа… Рядом остались только «соратники», члены Политбюро, те, кто поддакивал. А прежде в семье так не было принято. Каждый говорил то, что думал. А теперь уже были одни льстецы и подхалимы. Я была тогда еще девочкой, но уже не могла, как прежде, сидеть за столом, бегать, играть. Я была натянутой и ненужной. И потом чем дальше, тем больше, встреч становилось все меньше.
Почему он стал таким черствым? Я думаю, что это было заложено с детства. Оно было очень тяжелым, нищета жуткая. Прачка мать, сапожник, пьяница отец. Он колотил и его и мать. Потом этот мальчик подрос, начал защищать мать, кидался между ними.
Мой отец рассказывал случай, когда ему было лет десять, он бросил в этого забулдыгу нож. Он убежал после этого. Прятался от отца, боялся, что он его убьет. Скрывался у соседей. Вот такое страшное детство, такие нравы в семье, где все обнажено. По сути дела мать вытащила его из этой жизни. На заработанные крохи отправила учиться в церковную школу.
Ну а потом нет ничего мудреного в том, что из такого детства выходят революционеры, подпольщики, которые борются с такой жизнью. Он обожал мать, всегда был к ней очень привязан. Позже писал ей очень нежные письма. Вы, наверное, видели их в архиве. Они всегда начинались словами: «Мама — моя…»
Из «Фонда Сталина»:
«16 апреля 1923 года.
Мама — моя!
Здравствуй!
Будь здорова, не допускай к сердцу печаль. Ведь сказано: «Пока жив — радовать буду свою фиалку, умру — порадуются черви могильные…»
Твой Сосо».
«1 января 1923 года.
Мама — моя!
Здравствуй! Живи десять тысяч лет.
Целую. Твой Сосо».
«26 февраля 1923 года.
Мама — моя!
Твои письма получили.
Желаю здоровья, твердости. В ближайшее время увидимся. Живи тысячу лет.
Целую. Привет от Нади.
Твой Сосо».
«3 апреля 1924 года.
Здравствуй мама — моя.
Как поживаешь, как чувствуешь себя? Почему нет от тебя письма. Надя шлет привет.
Целую. Твой Сосо».
«25 января 1925 года.
Здравствуй мама — моя!
Знаю, ты обижена на меня, но что поделаешь, уж очень занят и часто писать тебе не могу. День и ночь занят по горло делами и поэтому не радую тебя письмами.
Живи тысячу лет. Твой Сосо».
«25 июня 1925 года.
Привет маме — моей!
Как живешь и здравствуешь? Тысячу лет тебе жизни, бодрости и здоровья. Я пока чувствую себя хорошо.
До свидания. Привет знакомым.
Твой Сосо».
«25 апреля 1929 года.
Здравствуй мама — моя!
Как живешь, как твое самочувствие? Давно от тебя нет писем, — видимо, обижена на меня, но что делать, ей Богу, очень занят.
Присылаю тебе сто пятьдесят рублей — больше не сумел. Если нужны будут деньги, сообщи мне, сколько сумею, пришлю. Привет знакомым.
Надя шлет привет. Живи много лет.
Твой Сосо».
«16 сентября 1930 года.
Здравствуй мама — моя!
Как живешь, как твое здоровье?
Недавно я болел. Теперь чувствую себя хорошо. Надя уехала в Москву. И я в ближайшее время уеду в Москву.
Живи тысячу лет.
Твой Сосо».
«22 декабря 1931 года.
Здравствуй мама — моя!
Письма получил. Хорошо, что не
