— И что же тебе поведал мертвец? — сдавленно спросил обычно громогласный Сигурд.
— Что он был убит мощным ударом, нанесенным по шее.
Ни у одного из нас не хватило духу отпустить насмешку по поводу очевидности этого факта.
— Сигурд, как ты думаешь, что это было — меч или топор? — спросила Анна.
Сигурд пожал плечами, не решаясь приглядеться пристальней.
— Для топора эта рана слишком чиста, — ответил он после недолгого раздумья. — Скорее всего, его убили мечом. В любом случае это сделал не варяг. — Голос его обрел прежнюю уверенность. — Наши ребята срубают головы одним ударом.
— Только рыцари вооружены мечами, — заметил я.
— Меч можно и украсть, — возразил Сигурд.
— Теперь посмотрите на этот кошель.
Анна сняла кожаный кошель с изуродованной шеи убитого, развязала шнурок и достала оттуда пригоршню серебряных франкских денариев с отчеканенными на них изображениями ангелов, распростерших крылья.
Я повернулся к Сигурду:
— Что-то не похоже на твоего предполагаемого вора!
— Убийце мог помешать мальчишка.
— Человек, убивший рыцаря, вряд ли испугался бы его малолетнего слуги.
— Еще более странными показались мне эти знаки, — вмешалась в наш разговор Анна. — Посмотрите на его лоб!
Я выставил перед собой руку, дабы не видеть устремленного к сводам пещеры застывшего взгляда покойника, и посмотрел на его лоб, с которого Анна откинула назад волосы, упавшие на скамью черной лучистой короной. В самом центре лба от линии волос до переносицы протянулась полоска засохшей крови, прихотливо изогнутая в форме извивающейся змеи. На первый взгляд казалось, что череп раскроен надвое, но на самом деле кожа под кровавой полоской была не повреждена.
— Ну и что из этого? — спросил я. — Ему был нанесен удар такой силы, что кровь выплеснулась на лицо и засохла на лбу.
Анна посмотрела на меня с презрением.
— Неужели ты думаешь, что, пока этот человек лежал на земле, струйка крови сама собой завилась в такую красивую и причудливую фигуру? Посмотри, какая широкая и гладкая линия!
— Что ты хочешь этим сказать?
— А вот взгляни-ка сюда. — Она указала на пятно на левой щеке Дрого, сразу под глазом. — Что ты здесь видишь?
Я немного раздвинул пальцы и посмотрел между ними.
— Похоже на отпечаток испачканного кровью пальца…
— Совершенно верно. И я подозреваю, что это тот самый палец, который прочертил на лбу Дрого кровавую линию.
Сигурд недоверчиво покачал головой.
— Хочешь сказать, это было нарисовано, когда он уже умирал?
— Или когда уже умер. — Анну нисколько не смутили наши сомнения. — Нарисовано им самим или его убийцей. Последнее, я думаю, вернее. Человек, расстающийся с жизнью, не смог бы сделать такой аккуратный рисунок.
— Но зачем понадобилось помечать Дрого таким образом? — задумчиво произнес я. — Быть может, это некий тайный знак?
— Ха!
Мы с Анной удивленно посмотрели на Сигурда.
— Никакой это не тайный знак. Это буква «с». По-гречески вы пишете «сигму» вот так…— Он начертал пальцем в воздухе заглавную греческую I. — А в латинском алфавите она выглядит именно так.
Сигурд победно указал на лоб мертвого норманна.
— Почему… — начала было Анна, но я перебил ее, торжествующе воскликнув:
— «S» значит «Сара»! Любовница Дрого звалась Сарой! Если его действительно убил соперник, он вполне мог начертать на лбу убитого инициал женщины, которая была предметом спора.
— Имя «Симеон» начинается с той же буквы, — возразил Сигурд. — Случается, что господ убивают собственные слуги. Эту букву мог нарисовать и мальчишка.
— А потом побежал за помощью?
— Это еще не все, — заявила Анна, терпеливо выслушав наши теории. — Помогите мне его перевернуть.
Стоило нам с Сигурдом перевернуть тело на живот, как радость наших открытий испарилась без следа. На сей раз мы поняли все и без Анны, ибо этот знак, столь знакомый всем нам, невозможно было не заметить. Он был вырезан, а не нарисован, причем раны успели зарасти и превратиться в гладкие розовые шрамы. Знак состоял из двух абсолютно прямых линий, образовывавших огромный крест. Одна линия шла от затылка до поясницы, другая проходила через лопатки.
— Представляю, какую он испытывал боль, — тихо пробормотал Сигурд. — Надеюсь, его бог оценит это.
Я почувствовал, что мне не хватает воздуха. Подобные кресты я видывал и прежде. Паломники вырезали их на щеках и плечах, а какой-то аббат даже вырезал крест у себя на лбу. Но те знаки не могли сравниться с этим крестом ни глубиной, ни размерами.
— На его счастье, рана не загноилась, — сказала Анна. — Многие люди пали жертвой подобного извращенного благочестия.
Я почувствовал, что еще немного, и я потеряю сознание, ибо уже не мог совладать с нахлынувшим на меня потоком образов. Меня тошнило от трупного запаха и от вида посиневшего покойника, на теле которого были начертаны зловещие знаки. Как Анна и обещала, покойник заговорил, но разве я мог предположить, что он будет говорить на разные голоса, и вдобавок столь шумно и противоречиво? Я стал пробираться к выходу из пещеры, чтобы глотнуть немного свежего воздуха, но зацепился ногой за щит и рухнул на пол. Впереди и позади меня раздавались какие-то крики, но лишь через несколько мгновений я смог открыть глаза и взглянуть на того, кто говорил.
Надо мной склонилось искаженное ненавистью лицо, обрамленное редкими прилизанными волосами. От незнакомца разило конским потом, на сапоги его были надеты шпоры, голос был исполнен презрения.
— Ох и малодушный же народ эти греки!
— Что привело вас сюда? — спросил Сигурд.
— Мы хотим похоронить нашего брата по-христиански, иначе греки сгноят его тело в этой норе.
Возле входа в пещеру я увидел еще одного норманна, за спиной которого стояли люди с носилками, и заставил себя подняться на ноги.
— Можете его забирать.
Рыцарь — это был Куино — извлек из стоявшего возле стены колчана стрелу, разломил ее надвое и бросил обломки мне под ноги.
— Оставляю тебя с твоими игрушками, грек. Они понадобятся тебе, когда я приду требовать отмщения. — Он перевел взгляд на Анну и ухмыльнулся. — Я отомщу и тебе, и твоей потаскухе!
Норманны забрали с собой покойника и направились в свой лагерь, хохоча и отпуская непристойные шутки. Если и Дрого принадлежал к той же компании, его смерть не вызывала у меня ни малейшего сожаления.
5
Весь этот день я не мог избавиться от норманнов: вечером наш командующий приказал мне сопроводить его на военный совет. Подобная перспектива меня совсем не обрадовала: предводители франков не доверяли византийцам и относились к писцам с подозрительностью. Татикий же почему-то считал, что присутствие писца действует на франкских командиров отрезвляюще, хотя тактика эта не оправдала себя еще ни разу.
Заседание проходило в доме командующего армией провансальцев Раймунда Тулузского, графа Сен-Жиля. Его лагерь находился на некотором удалении от византийского стана, и к моменту нашего прибытия все прочие члены совета уже заняли места на скамьях, составленных в квадрат в центре помещения. Татикию пришлось довольствоваться местом на самом конце скамейки, на углу, и он вынужден был опираться на левую ногу, чтобы удержать равновесие.
Здесь сидело около двадцати военачальников, и еще несколько десятков человек — в том числе и я — наблюдали за происходящим со стороны. Однако значимых фигур было всего несколько. Все участники совета, кроме одного, носили бороды, что объяснялось походными условиями, и были одеты в стальные кольчуги, призванные свидетельствовать об их воинской доблести. С иными из них мне доводилось встречаться и прежде. К их числу относились бледнолицый Гуго Великий[9], борода которого больше походила на гусиный пух, краснощекий герцог Готфрид с вечно недовольным выражением лица и, конечно же, великан Боэмунд. Граф Раймунд чувствовал себя главой совета. Возраст, звание, богатство и огромное войско могли бы сделать его военачальником всех франков, однако ни один из франкских командиров не воспринимал его в таком качестве. Он сидел в самом центре скамьи, седые волосы обрамляли его угрюмое лицо, на котором поблескивал всего один глаз. О том, что граф занимал самое почетное место, свидетельствовал и привлекавший внимание всех входящих огромный канделябр, стоявший у него за спиной.
— Мы собрались здесь во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!
Человек, стоявший возле Раймунда, произнес благословение на латыни.
— Аминь! — ответил ему нестройный хор голосов. Вместо плаща этот человек носил поверх доспехов
алую, расшитую золотом ризу с изображениями евангельских событий. Его высокая митра живо напоминала своей формой воинский шлем, но была сшита из такой же ткани, что и риза. Обычно он строго взирал на присутствующих, однако в тех случаях, когда кто-нибудь из предводителей начинал нести околесицу, на его губах появлялось некое подобие улыбки. Это был Адемар, епископ Ле-Пюи, и хотя он командовал не армией, а всего лишь собственной братией, его голос всегда звучал на совете первым, а зачастую и последним, ибо он был папским легатом.
