Ее заместитель (практически правая рука, чье умение решать финансово-экономические вопросы не уступало ее собственному маркетологическому – что «пойдет», что «не пойдет» – чутью) Эдуард Родионович с головой погрузился в деловую программу конференции: семинары, переговоры, совещания, объемы, скидки, сроки поставок. Аркадия Васильевна тем временем бродила по местным магазинам. В основном по ювелирным, конечно – мало ли какие идеи попадутся – на другой-то стороне земного шарика. Но и «обычные» лавки вниманием не обделяла.
Этот магазинчик попался ей совсем неподалеку от занятой под конференцию гостиницы. Магазинчик как магазинчик, услада жадных до экзотики невзыскательных туристов. Таких лавчонок «для приезжих» в любой точке мира, куда дотянулись щупальца разнообразных «бюро путешествий», десятки, если не сотни.
Но… Среди пестроты вышитых блуз, полосатых пончо, деревянных ожерелий, «самых настоящих» индейских амулетов с предательским Made in China на «изнанке» и прочей этники благородно сиял стенд с вигоневыми пальто. Шесть штук. Немного разного покроя и разных оттенков: от топленого молока до почти кофейного. Ценники выглядели, мягко говоря, шокирующе. За одно пальто можно было скупить, пожалуй, весь остальной здешний ассортимент.
Впрочем, оно того, безусловно, стоило. Довольно толстая ткань была настолько мягкой и нежной (как щечка младенца, подумала Аркадия Васильевна и недовольно фыркнула сама на себя за банальность сравнения), что словно примагничивала ладонь. Стоило едва коснуться теплой, словно живой, поверхности, и оторваться было уже невозможно: хотелось гладить ее и гладить. Лучший индийский кашемир, может, и не показался бы рядом с этим чудом дерюгой, но совершенно точно проигрывал в нежности.
В одном из читанных ею недавно детективов Дика Френсиса дед главного героя, пожилой миллионер, носил исключительно такие пальто. И все сразу видели – очень, очень богатый человек. А уж Дик-то Френсис, чуть не всю жизнь проведший в мире английских скачек, наверняка понимал, что пристало миллионерам.
Весь простенок возле стойки занимала огромная фотография: высокогорное пастбище с четырьмя пасущимися на нем альпаками.
Казалось: только шагни – и окажешься там, в прозрачном до хрустального звона воздухе, на неправдоподобно зеленой лужайке, огражденной вздымающимися ввысь серыми скальными зубьями, под тонкими пуховыми облачными прядями, прихотливо разбросанными по высокой синеве. Окажешься рядом с диковинными пуховыми «зверями», совсем непохожими на своих «братьев» верблюдов, скорее уж на волшебный гибрид жирафа и пасторально-кучерявой овечки. Но больше всего они напоминали не жирафов и не овечек, а спустившиеся на лужайку облачка. Казалось, если посмотреть подольше, «облачка» переступят длинными, неожиданно тонкими ногами, повернут высокие стройные шеи, и можно будет заглянуть в громадные, очень темные, казавшиеся из-за этого почти бездонными глазища.
Смуглые продавщицы с такими же огромными глазами помогали выбирать пальто, ахали «bella, bella», но взгляды их вопреки веселому щебету казались печальными. Наверное, из-за того, что ни у одной из них никогда в жизни не будет такого пальто, думала Аркадия, оглядывая себя в зеркалах: вот это, цвета крепкого чая с молоком? или то, что посерее? или вон то, бледно-кофейное?
Одна из девушек на ломаном английском уверяла, что альпака не пачкается. Как потом выяснилось, говорила чистую правду: швырять одежку в грязь Аркадия Васильевна, конечно, не пробовала, но после первой для пальто московской зимы с приятным удивлением обнаружила, что в чистке оно, в общем-то, не нуждается, чудеса, да и только. И еще почему-то все время повторяла «севен, севен» – семь, семь – и еще «шипс». Корабли? При чем тут корабли? В конце концов Аркадии удалось понять, что «у-уо» рядом с загадочной семеркой – это «вул», то есть шерсть, и, значит, речь не о кораблях, а об овцах: девушка заверяла, что альпака в семь раз теплее овечьей шерсти.
Действительно, даже под кондиционером в вигоневых пальто было жарко. Что там индийский кашемир! Коза – она и в Тибете коза, хотя и горная. Кашемировый палантин у Аркадии Васильевны был. Ну мягкий, ну нежный, такой, что в кольцо, как положено, проходит, ну приятный, ну, в общем, теплый. Но с этими «жирафо-верблюдиками» никакого же сравнения! Тем более что они такие очаровательные!
Еще бы девочкам не быть печальными – конечно, ни одна из них никогда такого пальто себе не купит. И не потому, что дорого. Жизнь большая, в ней всякое случается, и даже внезапное богатство. Но к чему в экваториальной Колумбии, где «около нуля» бывает только на тех самых высокогорных пастбищах, пальто из теплейшей «верблюжьей» шерсти?
Вот в северной, как ни крути, Москве – в самый раз.
Шуб Аркадия Васильевна действительно не любила. Это сколько же соболей, норок или куниц надо убить ради одной-единственной шубки? Да ясно, ясно, что пушное зверье нынче разводят в клетках, и никакой другой судьбы им не видать. Да и дикие, мех которых куда лучше, чем «клеточный»: и прочнее, и блеск ярче, и носится дольше, если на них не охотиться, расплодятся так, что начнут сами собой повально дохнуть. Попросту от бескормицы. То есть охотники их в некотором смысле спасают от вымирания. И защитники прав животных вызывали у Аркадии разве что скептическую усмешку своим феерическим, как правило, невежеством. И уж тем более никогда ей не пришло бы в голову отказываться от отбивной из-за того, что, дескать, корову жалко. Но все же, все же, все же. Надеть на себя «красоту», ради которой расстались с жизнью два-три десятка живых существ, – это было как-то… неприятно. Глупость, конечно, или как минимум непоследовательность, но человек – существо сложное, а красивым женщинам капризы и даже некоторые глупости вполне к лицу.
Единственное ее соболье манто тоже было «к лицу». Но висело в гардеробе на случай «протокольных» мероприятий, на которых меха – хочешь не хочешь, нравится не нравится – обязательны. Высвобождая нежную шубку из фирменного чехла, Аркадия Васильевна всегда вспоминала, как Юлия Борисова в фильме «Посол Советского Союза» «оперировала» кроличий полушубок, превращая его в «положенное по статусу» манто. И улыбалась насмешливо, как не умел, кажется, больше никто из актрис, и подмигивала своей помощнице: не мех, мол, придает важности персоне.
Светочка, Мишина жена, глядя на соболий мех, восторженно поскуливала с умильной тоской в глазах: «И не жалко вам, Аркадия Васильевна, такую красоту в шкафу держать?» И неизменно добавляла: «Я бы эту прелесть каждый день носила!» Может, намекала, что не отказалась бы от подарка, а может, просто болтала, не особо вдумываясь в то, что говорит. Привилегия молодости. Аркадия Васильевна только улыбалась типично юношеской самовлюбленности «невестки», убежденной, кажется, что все «прелести» и богатства этого мира существуют специально для ее, Светочкиного, удовольствия. И манто надевала только по «особым» случаям, когда и впрямь иначе нельзя. Как нельзя на вручение нобелевки явиться в шлепанцах.
«Настоящая» шуба у нее имелась только одна – сшитая на заказ доха из полярного волка, похожая на диковинную, очень лохматую дубленку, шерсть на «дубленке» была настолько длинная, что Аркадия иногда, развлекаясь, заплетала по отворотам капюшона и рукавов косички. Потому что волк против человека – это честно. Если волчьи стаи не прореживать, не отстреливать, так по зимней бескормице и до беды недалеко. Историки пишут, что в России после отмены крепостного права, когда традиция помещичьих охот сошла почти на нет, волки расплодились так, что вырезали бывало целые деревни. Сегодня до такого, разумеется, не доходит, но все же без контроля волчьего поголовья не обойтись. Ну и, разумеется, егеря, занятые отстрелом, всегда рады продать добытые шкуры. Отлично выделанная, вышитая по мягкой замше тонкими кожаными шнурками, доха была очень мягкая, но настолько тяжелая, что Аркадия Васильевна, надевая ее, чувствовала себя не то средневековым рыцарем в кованых латах, не то Ермаком, покоряющим Сибирь, не то Шуриком из «Операции «Ы», когда он, в овчинном тулупе и расхлябанном треухе, подменял складскую сторожиху. Правда, у Аркадии Васильевны, вместо раздрызганной заячьей ушанки, был настоящий алтайский малахай, но, глядя на все это великолепие в зеркало, она насмешливо качала головой: ну точно – Шурик, только очочков да берданки не хватает. Ну, или не Шурик, а овечка в волчьей шкуре.
Впрочем, московская зима нечасто давала возможность надевать «волчью шкуру» – жарковато в ней было.
Она вдруг вспомнила, как в конце семидесятых годов, когда зима выдалась «как в сорок первом», а по утрам вдоль некоторых улиц можно было увидеть вереницы грузовых фур, под днищами кабин горели костерки – водители разогревали моторы, ей довелось однажды «зависнуть» в гостях где-то неподалеку от Пушкинской площади. И уже на ночь глядя срочно понадобился не то хлеб, не то кефир, а может, и что покрепче. Единственным «поздним» гастрономом был «Елисеевский». И вот, уже прижимая к груди сумку с продуктами, она пробегала мимо троллейбусной остановки, к хлипкой стенке которой прижался, пытаясь защититься хотя бы от ветра, худенький невысокий негр в тощем драповом пальтишке и смешной фуражке с отворотами. С другой стороны к остановке как раз подходил здоровенный краснорожий мужик в ушанке набекрень и желтом овчинном тулупе, распахнутом на мощной груди, – мужику было явно жарко. В морозном воздухе отчетливо, почти зримо повис аромат лука и свежего перегара. Мужик, по-собачьи наклоняя голову то вправо, то влево – шапкины уши смешно, как будто и впрямь он был гигантским, вставшим на дыбы псом, болтались над желтыми замшевыми плечами, – поразглядывал приникшего к остановке негра, тот был вдвое примерно мельче, и дружелюбно поинтересовался:
