О к с а н а(кричит). Ах, мама, ну что же вы все не о том, да не о том?! почему не хотите остановиться, и не послушать наконец-то меня? вы, мама, совсем считаете меня глупой девчонкой!
А р к а д и й(бессмысленно и весело). Эх, мама, где наша не пропадала! прощай, жизнь холостая, прощайте, закадычные друзья и подружки, прощаюсь с вами теперь навсегда! возьмемся за руки, уйдем на природу, и будем любить друг друга, как птицы!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а(игнорируя и эти реплики). И вот наконец находится женщина, истинный патриот рыбного ряда (торжественно указывает пальцем на Б р и т о у с о– в у), которая дает отпор всем этим гнусным и позорным наветам; всем этим слухам, распускаемым людьми никчемными, и ни на что в жизни не годными.
Б р о н и с л а в а Л ь в о в н а(продолжая стоять с расставленными в стороны руками, неожиданно опуская их, говорит невпопад). Уж мы-то годные, будьте уверены! уж мы-то одних научных трудов несколько сотен за жизнь накопили! уж мы-то занимаемся настоящей наукой!
Б а й б а к о в(так же неожиданно, в том числе и для себя самого). Уж мы-то великому Ньютону возражать не намерены!
З а о з е р с к и й(презрительно). Подумаешь – Ньютон! самое главное как раз и не смог разглядеть!
К о з а д о е в. Это ты про камни, Иосиф Францевич, говоришь?
З а о з е р с к и й. А про что же? конечно, про них; ему ведь только яблоко на голову сорвалось, вот он и не сумел распознать закон всемирного роста камней; вот если, к примеру, ему бы камень на макушку упал…
О к с а н а(в отчаянии). Мама, папа, вы что, с ума все посходили?
А р к а д и й(вопит). Ура, женись, сегодня же вечером непременно женюсь!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а(игнорируя и эти реплики). Да, говорю я, – и вот наконец находится женщина, в прошлом скромный труженик медицинского фронта, вынужденная не от хорошей жизни влиться в наши ряды; вовсе не оратор, не писатель, и не поэт; которая так хорошо говорит о нашем труде, как не скажет и сам Лев Толстой, хоть проси его об этом целый день на коленях.
И о с и ф Ф р а н ц е в и ч. Да уж точно, – Лев Толстой, будь он даже и жив, о рыбном ряде писать ни за что бы не стал!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а(и глазом не моргнув). А потому, спасибо тебе большое, Нинель Францевна, и дай я тебя за все расцелую! (Спускается вниз, целуется с Б р и т о у с о– в о й.)
П о л и н а М а т в е е в н а. А меня, а меня забыли зачем? (Присоединяется к обеим т о в а р к а м.)
И о с и ф Ф р а н ц е в и ч(язвительно). Какое трогательное начало дня! труженики местных рыбных рядов братаются накануне большой и тяжелой путины!
Н и н е л ь Ф р а н ц е в н а(гневно сверкнув очами). Да что же это такое творится, Антонида Ильинична?! да что же он себе позволяет, этот выродок, этот изгой, это несчастье в нашей семье? да до каких же пор будем терпеть мы это издевательство над нашим нелегким трудом? до каких пор будем нести на себе этот нелегкий крест? ведь вот уже и Оксана из дома уходить собирается, нашла себе первого попавшегося кавалера (пренебрежительно показывает на А р к а д и я), того гляди не сегодня-завтра дитё в дом принесет; другой бы отец взял в руки прут, да выдрал ее по мягкому месту, а этому все едино; радуется, идиот, и ничего, кроме своих камней, в жизни не видит!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а(растерянно, потом решительно). Как так собирается из дома уйти, как так дитё в дом принесет, как так ничего в жизни не видит? Нет, хватит, сил моих больше нет терпеть этого идиота! Хватайте мерзавца, вяжите его! или пусть отречется от своих преступных теорий, или засадим его до скончания века в психушку; или он, или мы, – другого, дорогие женщины, не дано!
Срывает с веревки висящую на ней простыню и бросается вязать И о с и ф а Ф р а н ц е в и ч а.
И о с и ф Ф р а н ц е в и ч, пытаясь спастись, забирается с ногами на скамью.
П о л и н а М а т в е е в н а и Н и н е л ь Ф р а н ц е в н а, вдохновленные А н т о н и д о й И л ь и н и ч н о й, бросаются вслед за ней вязать бедного И о с и ф а Ф р а н– ц е в и ч а.
Б р о н и с л а в а Л ь в о в н а(неожиданно для себя и для п р и с у т с т в у ю щ и х). И я, и мы, и нам дайте дорогу! во имя науки вязать этого идиота!
Б а й б а к о в(вслед за женой, неожиданно для самого себя). Чего уж там, давайте и я подсоблю; чего не сделаешь во имя науки! (Помогает вязать 3 а о з е р с к о г о.)
К о з а д о е в.Где все, там и я! Извини, сосед, но раз общество так порешило!.. (Решительно присоединяется к о с т а л ь– н ы м.)
О к с а н а(растерянно оглядываясь по сторонам). Остановитесь, прошу вас, иначе ноги моей в этом доме не будет!
А р к а д и й(все с той же бессмысленной и глупой улыбкой). Эх, времечко удалое, женюсь, братцы, женюсь, и ничего теперь уже не попишешь!
З а о з е р с к и й(по рукам и ногам повязанный белыми простынями). На помощь, друзья, все те, кто верит в науку и в разум! ко мне, братья мои по мечте и научному поиску!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а. Отрекись, безумец, от своей беспутной и скитальческой жизни; отрекись от своих безумных законов; отрекись от своей паршивой собаки!
З а о з е р с к и й(кричит). Ко мне, жучка моя, ко мне, моя лохматая псина; ко мне, подруга моих трудных дорог! подай голос, лети на всех четырех сбитых в кровь лапах, выручай своего гибнущего хозяина!
Б р о н и с л а в а Л ь в о в н а(держась за конец простыни). Ах, какая трогательная дружба с животным!
К о з а д о е в(тоже за что-то держась). Эх, жизнь, и у меня в детстве была канарейка, да сдохла!
А н т о н и д а И л ь и н и ч н а. В последний раз заклинаю – отрекись от своих гнусных камней!
И о с и ф Ф р а н ц е в и ч(звонким голосом). Да здравствуют камни, – вечный двигатель всего изменяющегося во вселенной! да здравствует всемирный закон роста камней!
Н и н е л ь Ф р а н ц е в н а. Окончательно свихнулся, теперь уже не поправится; вяжите его, и отправим на принудительное лечение!
В я ж у щ и е с азартом возятся вокруг стоящего на скамье З а о з е р с к о г о, старательно пеленая его простынями, кряхтя от излишнего рвения и помогая себе необходимыми репликами.
З а о з е р с к и й(звонким и торжественным голосом). На баррикады, друзья, на баррикады, и да будут посрамлены все на свете мучители и тираны! (Бьется, как птичка в силках, спеленутый по рукам и ногам белыми простынями).
Совсем рядом раздается звонкий и жалобный собачий лай.
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Картина та же. Летний вечер. Прошел ровно год со времени описываемых событий.
Явление первое
Во дворе за столом сидят З а о з е р с к и й и К о з а д о е в. Перед ними открытая бутылка вина, два стакана и закуска из хлеба и фруктов. Оба соседа изрядно выпили, говорят громко, размахивают руками, время от времени обнимаются и даже целуются; отмечается возвращение З а о з е р с к о г о из психиатрической лечебницы; у ног его, как и следовало ожидать, видавшая виды спортивная сумка, полная свежими, только что собранными камнями.
З а о з е р с к и й(обнимает за талию К о з а д о е в а). Одно скажу тебе, дорогой Василий Петрович, – нет там ничего хорошего, в этой психушке; одна тоска и потеря необходимого времени; начнешь, бывало, с врачами или медсестрами разговаривать о чем-то возвышенном, – об искусстве, к примеру, или о законе всемирного роста камней, – так веришь ли, Василий Петрович, иногда в ответ или по морде тебя ударят, или наденут смирительную рубашку, и держат в холодной три дня без еды и питья; до того необразованный персонал, что я даже порой удивлялся, – как можно таким неграмотным людям доверять лечение сумасшедших?
К о з а д о е в(задумчиво, делая глоток из стакана). Да, низок уровень культуры в нашем народе; мельчает народ, теряет необходимые навыки; нынче уж и узел морской правильно завязать не всякий сумеет, и под одним лишь парусом, в шторм, с одним лишь компасом в руках, из одного порта в другой вряд ли дойдет.
З а о з е р с к и й(радостно, делая торопливый глоток). Так я ведь об этом и говорю, Василий Петрович! до того необразованный персонал попадается порой в этих лечебницах, до того нечуткий и грубый к нуждам отечественных идиотов, что порой удивляешься, не коновалы ли это, не извозчики, и не пьянчужки из местной грязной пивной? никакого уважения к пациенту, того и гляди, норовят по уху стукнуть, или клистир в неподходящее время поставить; а это, скажу тебе, друг Василий, хуже всего, хуже даже холодной и смирительной рубашки; потому что и в холодной, и в смирительной рубашке, можно все же мечтать о прекрасном, можно даже делиться своими мыслями с кем-то другим, – с тем, разумеется, кто до этих мыслей дорос; ибо не все, друг Василий, до них доросли, и не все их, естественно, понимают; но после клистира, к сожалению, нельзя рассуждать уже им о чем, – ни о возвышенном, ни о прекрасном, ни даже о самом низком предмете; после него, друг Вася, совсем пропадает тяга к общению.
