Поначалу он опасался заговорить с ними, чтобы не навлечь на них беду, но его тюремщики, помимо тех случаев, когда отдавали им распоряжения, попросту не замечали их, явно рассчитывая на их надежность — и не без оснований. Смутьянов среди имущества, которые вырвались из поселений, сожгли большой дом, поубивали надсмотрщиков и хозяев, давно и след простыл: они погибли, сбежали или вновь сделались рабами с крестами, глубоко выжжеными на обеих щеках. А эти пыльные — хорошие. Очень вероятно, что они хранили верность все это время. Многие невольники, особенно личные рабы, напуганные Восстанием ничуть не меньше хозяев, пытались их защищать или бежали вместе с ними. Они были предателями ничуть не больше, чем те хозяева, что освободили свое имущество и сражались на стороне Освобождения. Ровно настолько же, и ничуть не больше.
Девушек, работавших на полях, приводили в дом по одной для употребления мужчинами. Через день-другой парни, пытавшие Эсдана, увозили в машине употребленную девушку и привозили новую.
Камза, одна из двух домашних невольниц, постоянно носила с собой своего младенца, и мужчины не обращали на нее внимания. Вторая, Хио, была той самой перепуганной невольницей, которая выхаживала его. Туалнем употреблял ее каждую ночь. Прочие мужчины на нее не посягали. Когда она или другие невольники сталкивались с Эсданом в доме или в саду, то вытягивали руки по швам, прижимали подбородок к груди и замирали, опустив глаза: формальное выражение почтения, ожидаемое от имущества перед лицом хозяина.
— Доброе утро, Камза.
В ответ она выразила почтение.
Годы миновали с тех пор, как он встречал окончательный продукт многих поколений рабства, ту разновидность рабов, которую при продаже расхваливали как «великолепно обученное, послушное, бескорыстно преданное идеальное личное имущество». А большинство тех, кого он знавал, его друзья и коллеги, были имуществом городским, взятым в аренду у их хозяев компаниями и корпорациями для работы на фабриках и заводах или для занятий искусствами. Знавал он и многих представителей имущества полевого. Полевые работники редко соприкасались с хозяевами, они работали под началом надсмотрщиков-гареотов, а поселками их заправляло свободнорезанное имущество, евнухи. Те, кого он знавал, были по большей части беглецами, которых под защитой Хайна переправляли тайком на независимый Йеове. Ни один из них не был столь полностью лишен образования, возможности выбора и хоть начатков представления о свободе, как здешнее имущество. Он и позабыл уже, что такое хороший пыльник. Он позабыл полную непроницаемость людей, не имеющих права на личную жизни, замкнутость беззащитных.
Лицо Камзы было гладким, безмятежным и не выдавало никаких чувств, хотя он не раз слыхал, как она тихонько разговаривает и напевает своему ребенку, радостно и весело агукая ему. Это притягивало его. Однажды днем он увидел ее сидящей за работой на балюстраде большой террасы с младенцем, привязанным за спиной. Эсдан приковылял и сел подле нее. Он не мог воспрепятствовать ей отложить нож и доску в сторону и встать, опустив руки, глаза и голову, едва он приблизился.
— Сядь, пожалуйста, продолжай свою работу, пожалуйста, — сказал он. Она повиновалась. — Что ты такое чистишь?
— Дьюили, хозяин, — прошептала она.
Эти овощи Эсдан ел часто и с удовольствием. Он с интересом присмотрелся к ее работе. Каждый большой деревянистый стручок следовало вскрыть по сросшемуся шву, что было непросто: нужно было тщательно искать точку вскрытия, а потом несколько раз с силой провернуть в ней острие ножа. Затем пузатые семена нужно было вытащить одно за другим и очистить от волокнистой липучей оболочки.
— А эти остатки есть нельзя? — спросил он.
— Нет, хозяин.
Это был трудоемкий процесс, требующий силы, навыка и терпения. Эсдан устыдился.
— Я никогда раньше не видел сырых дьюили.
— Нет, хозяин.
— Какой славный малыш, — сказал он с некоторой неловкостью.
Крохотное создание, лежащее в своей перевязи, опустив голову ей на плечо, открыло огромные иссиня-черные глаза, смутно глядя на окружающий мир. Эсдан никогда не слышал его плача. Дитя словно не от мира сего — хотя ему не приходилось часто иметь дело с младенцами.
Она улыбнулась.
— Мальчик?
— Да, хозяин.
— Прошу тебя, Камза, — молвил он, — меня зовут Эсдан. И я не хозяин. Я пленник. Твои хозяева также и мои хозяева. Может, ты будешь звать меня по имени?
Она не ответила.
— Наши хозяева будут недовольны.
Она кивнула. Уэрелиане кивали, откидывая голову, а не склоняя ее. За столько-то лет он совершенно к этому привык. Он и сам так кивал. Он обратил внимание на то, что обратил на это внимание. Его пленение и то обращение, которое он претерпел здесь, дезориентировали его. За минувшие несколько дней он больше думал о Хайне, чем за предыдущие годы и десятилетия. Уэрел был его домом — а теперь больше не был. Неподходящие сравнения, не относящиеся к делу воспоминания. Отчужденность.
— Меня посадили в клетку, — сказал он так же тихо, как и она, и запнувшись перед последним словом. Он не мог выговорить его полностью — клетка-сгибень.
Снова кивок. На сей раз — в первый раз — она посмотрела на него, промельком таким посмотрела.
— Я знаю, — беззвучно сказала она и вернулась к прерванной работе.
Он не нашел, что еще сказать.
— Я была щенком, и в ту пору я там жила, — сказала она, бросив взгляд в сторону поселка, где висела клетка. Ее бормочущий голос был совершенно ровным, как и все ее жесты и движения. — Прежде тех времен, когда дом сгорел. Когда в нем жили хозяева. Они часто вешали в клетке. Однажды человек висел, пока не умертвился. Там, в клетке. Я это видела.
Между ними воцарилось молчание.
— Мы, щенки, никогда не ступали под ней. Не бегали.
— Я видел… земля там, под ней, другая, — промолвил Эсдан так же тихо пересохшим горлом, дыхание его прервалось. — Я видел, когда смотрел вниз. Там трава. Я подумал, что может быть… может быть, они… — Его голос пресекся окончательно.
— Одна бабушка взяла палку, длинную, подцепила ею тряпку, намочила и подняла к нему. Свободнорезанные отворотились. И все же он умертвился. И после этого еще гнил.
— Но что он такого сделал?
— Энна , — сказала она — односложное отрицание, которое он часто слыхивал из уст рабов: я не знаю, я этого не делал, меня там не было, это не моя вина, как знать…
Как-то раз он видел, как хозяйскую дочку, сказавшую «энна», высекли — и не за разбитую ею чашку, а за это рабское словцо.
— Полезный урок, — молвил Эсдан. Он знал, что она его поймет. Угнетенным привычна ирония, как привычны воздух и вода.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
