Парк начинался в тридцати метрах от замка. Прием проходил на открытой площадке, вымощенной белым мрамором, на края которой выплескивался коротко стриженый, волнистый газон. Три нагревателя создавали тепловую завесу, позволяющую гостям красоваться в летних нарядах. Расположенный посередине площадки внушительный стол, покрытый белой тканью, притягивал к себе жадные пальцы сотрапезников; лакеи в ливреях подносили все новые яства.
Кардинал томился у банкетного стола, с отвращением взирая на изобилие роскошных продуктов и хищные манеры гостей. Он перекрестился и бросил гневный взгляд на Шарля Фольке. Он никогда не чувствовал себя комфортно среди людей, посвятивших себя искусству. Он со своим устаревшим Богом ощущал себя жалким конкурентом, неспособным соперничать с религией, которая разрешала наркотики, декаданс и похоть. Это была нечестная конкуренция. То, что они не верят в Небеса, было не так уж страшно, но то, что они даже не смотрят на синеву неба, пронизанную золотыми лучами солнца, — это раздражало его бесконечно. Утки-казарки только что пролетели над их головами, но никто не заметил, как удивительно красиво они летели. Что же они могли тут увидеть такое, что затмило красоту природы? Самих себя. Они разглядывали свои отражения в глазах тех, на кого смотрели, как в небе расширенных зрачков, расцвеченных амбициями.
— Кто эти люди? — спросила Фио.
— Не беспокойтесь, здесь только очень важные персоны.
Артисты, журналисты, политики, меценаты и светские персонажи вперемежку. Шарль Фольке часто удивлялся тому, что столь разные люди кажутся столь похожими на невооруженный взгляд и к тому же посещают одни и те же места. Однако он знал их и потому прекрасно видел разнородность этого муравейника. Последний светский придурок рядом с истинным поклонником искусства, гонитель на одном банкете с гонимым. И все они держали в руках хрустальные бокалы, и все носили галстуки-бабочку. Шарлю Фольке казалось невозможным, что эти неодушевленные предметы отдают себя всем без различия, что шампанское смеет столь же стремительно течь в горло ничтожества, как и в горло хорошего человека. В свое время он был весьма сердит на шампанское и даже собирался никогда его не прощать, но, бог мой! оно так прекрасно. И они примирились.
Желая сохранить ясность сознания, он отверг предложенный бокал и погрузился в пьянящие ароматы тщеславия, разлагающегося мяса закусок и свежепостриженного газона. В системе отопления, должно быть, произошел сбой, потому что жара стояла удушающая. Он ослабил узел галстука и отметил про себя, что эта «частная гавань» в какой-то степени выглядела нереальной, подобно райскому острову, где зиму приговорили к изгнанию.
— Не могли бы вы взять цветок? — попросил он свою юную спутницу.
Фио вынула красную розу из одной из напольных ваз, стоящих по обе стороны широкого прохода, который они только что миновали. Она не решалась угощаться, ибо была не у себя дома. Все эти люди тоже находились не у себя дома, но их это нисколько не смущало. Фио была не такой. Было что-то отвратительное в том, как они хватают и прожорливо поглощают всевозможные канапе. Фио замутило от этого зрелища. На канапе красовались потроха и куски кровавого мяса. Дух стоял невыносимый, сочетающий запах бойни с изысканными ароматами. Гости благоухали дорогими парфюмами, словно прикрывая этим тошнотворную вонь плотоядных испарений. Фио оценила популяцию пожирателей-прихлебателей примерно в пятьдесят голов, обоих полов и всех возрастов. Некоторые лица выражали непринужденность того рода, которая исходит от людей известных и привыкших к тому, что их узнают. И даже те, кто их не знает, завидев их, начинают что-то припоминать. Несколько человек откровенно разглядывали Фио и Шарля Фольке со смешанным чувством наслаждения в предвкушении долгожданного события и облегчения от того, что легенда, которая всех взволновала, хотя никто в нее по-настоящему не верил, воплощалась-таки в жизнь. Другие слегка кивали головой или махали рукой Шарлю Фольке, демонстрируя тем самым свою осведомленность. И наконец, оставшиеся в меньшинстве гордецы сумели ничем не выдать того, что видели прибывшую пару, и продолжали беседовать с уже не слушающими их собеседниками. Два молодых человека, в заметном подпитии, устремились к Фио и Шарлю Фольке. Они покачивались с тремя бокалами шампанского в каждой руке, которое старались не пролить, однако тщетно: их одежда была уляпана пятнами жира, алкоголя и мяса.
— Аб скрыл от нас ваше существование. Он всегда ревниво относился к своим сокровищам, теперь я понимаю, как самое фантастическое среди них столь долго оставалось тайным.
— Мадемуазель Регаль, — произнес Шарль Фольке, удрученный и смущенный, — представляю вам Дорсо и Жана. Журнал «Le Spectateur» назвал их самой модной парой артистов-педерастов со времен Жильбера и Жоржа. Вы, должно быть, их не знаете, поскольку они знаменитости.
— Это супер круто — не знать известных людей, — сказал Дорсо или Жан.
Они говорили о Фио. Она и была «самым фантастическим сокровищем среди них». Земля качалась у нее под ногами. Это чересчур, вся эта роскошь, эти невероятные люди; она ощущала себя в каком-то старом фильме, который вдруг обернулся реальностью. Обезоруженная она зажмурила глаза и прикусила губу. Молодые люди улыбнулись в ответ. Фио была никем и прекрасно это знала, но при этом она также знала, что каждый из этих людей был кем-то, и причем весьма важным. Всю свою жизнь она знала — ее научили, — к какому миру она принадлежит, или, если термин выходил из моды, к какому классу. Несмотря на это, они принимали ее, их улыбки, глаза, лица — все говорило о том, что они принимают ее в свое общество, без снисходительности, без презрения или насмешки. Фио почувствовала, что некоторые даже побаиваются ее, но она внушает им не ужас, а уважение, словно они страшатся не понравиться ей или вызвать ее неудовольствие.
После бесцеремонного поступка Дорсо и Жана большинство присутствующих тоже подошли к ней поближе.
— Могу ли я спросить, сколько вам лет? — спросил некто, кто не знал, куда деть свой язык.
— Мне 22 года, — ответила Фио, взглянув на него в упор, озадаченная тем, что кто-то интересуется ее возрастом. Она показалась самой себе скаковой лошадью, которую рассматривают и оценивают наездники и заводчики.
Ее ответ не был совершенно честным, не будучи, однако, и ложью. Несмотря на свое искреннее желание соответствовать дате, пропечатанной в паспорте, она не чувствовала своего возраста, как, впрочем, и какого-либо другого. Шамэ подошел к Шарлю Фольке незаметно, как истинный министр, то есть привлекая к своему перемещению десятки взглядов.
— Шарль, я не понимаю: Амброза все еще нет. О, здравствуйте, отец мой… Здесь запланирована свадьба?
Кардинал яростно сжал в руках библию, сдержался и не поправил министра. Никто более не мог похвастаться религиозным воспитанием. То, что люди не верят больше в Бога, почему бы и нет, это не его дело, они просто не попадут в Рай, вот и все; но отсутствие культуры у тех, кто ее представляет и продвигает, выводило кардинала из себя. Орел парил над парком, и кардинал взмолился, чтобы тот перепутал гостей с лесными мышами.
Шамэ повернул голову, заинтригованный приближающимися звуками музыки. Играли на волынках. Толпа расступилась, пропуская вереницу музыкантов. Они расположились вокруг стола. Под натиском кельтской музыки затихли последние очаги разговоров.
Всеобщее внимание было приковано к Шарлю Фольке. Он поднял руку. Музыканты перестали играть. Кардинал приблизился к банкетному столу и открыл свою библию. Шарль Фольке взялся за белое шелковое полотно, покрывавшее стол, потянул его и сбросил все угощения на землю. Бокалы шампанского бились, как лампы, наполненные жидким, газированным светом, еда разлеталась в стороны, пачкая охровыми пятнами обувь, подолы платьев и края брюк тех, наиболее любопытных, кто оказался в непосредственной близости к месту событий. Он сорвал скатерть, как плащ тореадора; она отлетела и развернулась, падая перед онемевшими зрителями. Все обнаружили — а некоторым пришлось для этого вставать на цыпочки или же расталкивать соседей, — что стол был накрыт не на столе, а на надгробии из черного песчаника. Шарль Фольке положил на него розу. Тишина сковала рты присутствующих.
— Ты был прахом, во прах и вернешься… — начал кардинал.
Шамэ устремился к Шарлю Фольке, заинтригованный предполагаемым хеппенингом. Таинственное действо, происходившее на его глазах, было не его идеей, но еще можно было успеть продемонстрировать свою к нему причастность. Нет ничего хуже, чем тащиться в хвосте, он не был зрителем, черт возьми, он был министром!
— Шарль, что это значит? Шарль!
Молодой человек опустил глаза к центру могильной плиты. На камне было выгравировано имя, без дат и эпитафии. Министр поставил свой бокал на край плиты, надел очки, прочел имя и побледнел от испуга.
