– Ах, оставьте меня, ради бога, свекровь! Я сыта по горло, дай бог всю жизнь не хуже!
– Ну, сделай это для меня, доченька! Можно же сделать иногда одолжение и свекрови. Вообрази, что я - твоя родная мать. Возьми хоть крошку, не огорчай меня понапрасну.
И Рохеле берет еще крошку, давится еще одним куском. И томительно тягостна ей эта жизнь, хоть она прекрасно знает, что все ее любят, бесконечно ей преданы. Попроси она птичьего молока, ей бы и то добыли: "Раз Рохеле хочет, надо достать. Какой тут может быть разговор!"
Но человек-не вол и не гусь, чтобы находить удовлетворение лишь в том, что его хорошо кормят. Мало радости человеку оттого, что за ним ходят по пятам, не спускают с него глаз, сдувают пыль с того места, где ступала его нога, следят за каждым куском, который он отправляет в рот, вечно стоят за его спиной, склоняются к его изголовью, когда он спит. Короче говоря, человеку мало радости от того, что вся его жизнь, без остатка, отдана в чужие руки.
Именно в таком печальном положении застала Poхеле история, которую мы здесь рассказываем, и ей некому было даже пожаловаться на свою судьбу. Родители считали ее счастливейшей женщиной. Их письма дышали довольством и восторгом, были полны благодарности всевышнему, ниспославшему их дочери такое cчaстье. Ее же письма тоже пестрели такими словечками, как: "радость и благодать", "счастье и удача", "слава богу", "дай бог и дальше не хуже"; заканчивались же они неизменно словами: "в радости и благоденствии... с весельем в сердцах - аминь".
Но в глубинe души Рохеле таила обиду на Мойше-Мендла за то, что он держится в стороне от нее, смотрит на нее как будто сверху вниз, как подобает добропорядочному еврейскому супругу: не может же он держать себя с женой нa равной ноге, это было бы дико, противоестественно. Нельзя сказать, чтобы Мойше-Мендл не любил своей жены. Наоборот, он был ей очень предан, любил искренне и наивно. Когда однажды Рохеле заболела и слегла на несколько дней, Мойше-Мендл ни на шаг не отходил от нее, охал, вздыхал, изводил себя.
– Жалко мне ее! - говорил он матери со слезами на глазах. - Надо позвaть доктора или фельдшера. Больно смотреть, как она, бедненькая, мучается, вся горит. Жалко мне ее!
На третий день болезни, когда Рохеле стало легче, Мойше-Мендл, не отходивший от жены ни на минуту, присел к ее изголовью; казалось, самое подходящее время, чтобы побеседовать по душам с милой, красивой Рохеле. Надо сказать правду: обоим этого очень хотелось. Мойше-Мендл придвинулся к жене так близко, что ее прекрасная головка, лишь наполовину прикрытая белой косынкой, очутилась у него в руках... Рохеле устремила на мужа большие синие глаза и ждала, не заговорит ли он. Мойше-Мендл потупился. Когда она отвела глаза, он стал смотреть на нее; однако как только Рохеле снова взглянула на него, он повернулся лицом к окну. И долго молодые супруги украдкой обменивались беглыми взглядами, не произнося ни слова, За весь год, протекший со дня их свадьбы, им впервые представился случай поговорить наедине. Но никто из них не решался заговорить, не зная, с чего начать. Рохеле как женщина вправе была ожидать, что муж заговорит первый, а Мойше-Мендл как добропорядочный супруг ждал, что начнет жена, И так они оба долго молчали, лишь перебрасываясь взглядами.
– Что такoe, Мойше-Мендл?
– А что?
– Чего ты смотришь на меня?
– Кто смотрит?
– Кто же, как не ты?
– Я смотрю?
– А кто же?
Рохеле повернулась лицом к стене, а Мойше-Мендл, закусив кончик бороды, долго-долго глядел на жену и тяжко вздыхал. Наконец Рохеле повернулась к нему лицом и уловила его упорный взгляд.
– Что с тобой, Мойше-Меидл?
– А что?
– Почему ты вздыхаешь?
– Кто вздыхает?
– Ты, конечно.
– Я вздыхаю?
– А кто же вздыхает?
Молодая чета опять умолкла.
Мойше-Мендл придвинулся еще ближе, откашлялся и, набравшись духу, начал было говорить:
– Понимаешь, Рохеле, по-моему, то, что ты говоришь...
Но тут дверь отворилась, и с шумом и с треском ворвалась в комнату Двося-Малка.
– А что же, не знала я разве, что индюки перебьют мне всю посуду? Индюков ему вдруг захотелось! Как ты чувствуешь себя, Рохеле? Знаешь, что я тебе скажу, доченька? Мне сдается, что у тебя того... как ее... трясовица. Говорила я тебе, Рохеле, не выходи на улицу без платка. Я снова послала за лекарем Екусиелом. Айзик-Нафтоля сам пошел за ним.
– К чему вам беспокоиться, свекровь? Пройдет и так. Простудилась немного.
– Немного... Вот так немного! И не говори, дитя мое! Дай-ка присяду на минутку. - Двося-Малка придвинула стул к кровати и уселась.
– Знаешь что, мама, - неожиданно обратился к ней Мойше-Мендл. - Пошла бы ты лучше в лавку. Я тут сам посижу с Рохеле.
Его глаза встретились с глазами жены, и он прочел в них:
"Ох, и умница же ты, Мойше-Мендл!"
– Скажешь!-ответила Двося-Малка, еще ближе придвигаясь к невестке. - Вот те на - в лавку! Чего я там не видала? И какая теперь, с позволения сказать, торговля? Всем моим врагам желаю такую торговлю, от всей души желаю! Лучше бы ты, Мойше-Мендл, пошел ко мне в спальню, прилег бы на папину кровать,-ты же всю ночь не спал.
Так живут счастливые, по рукам и ногам связанные, молодые, на всем готовом, под постоянной опекой бесконечно преданных родителей, которые не дают им свободно вздохнуть. Но ни муж, ни eго юная жена никогда не ропщут, не жалуются друг другу.
Мойше-Мендлу все же легче переносить эти путы. Он иной раз заглядывает в книгу, принимает некоторое участие в делах отца, встречается со сверстниками, с которыми не прочь поразвлечься при встрече в синагоге или на рынке. Одним словом, Мойше-Мендл как-никак живет своей жизнью.
А Рохеле как бы и не живет вовсе. Она ест и пьет, по двадцать раз в день отведывает варенье, ровно ничего не делает, ни с кем не встречается. Не станет же сноха Айзик-Нафтоли водить знакомство с "первой встречной", а "первая встречная" не станет водить знакомство со снохой Айзик-Нафтоли. Айзик-Нафтоля считает себя самым богатым и самым добропорядочным человеком в Мазеповке, а те, кого он называет "первыми встречными", наоборот, считают себя и богаче и добропорядочнее Айзик-Нафтоли. И так изо дня в день прозябает Рохеле в доме свекра и свекрови, будто в плену... Только и знает, что есть да спать, и видит перед собой только неугомонную свекровь с кофейником или банкой варенья в руках. И так круглый год, каждый божий день!..
XII
Рохеле поет
В таком состоянии мы застали Рохеле на свадьбе у дочери Хаим-Бенциона, когда она, уйдя с торжественного свадебного обеда, вышла на улицу подышать свежим воздухом и глазам ее представились во всей своей обыденности базар с его лавчонками, торговки на табуретках, воз, запряженный парой неуклюжих волов, и мальчонка в огромной барашковой шапке.
В таком состоянии Рохеле довелось опять услышать упоительную игру знаменитого Стемпеню.
Слушать музыку Рохеле любила с детства, ох, как любила! Музыка всегда доставляла ей радость. Стоило ей только раз услышать песню, она тотчас перенимала ее и пела своим приятным бархатным голоском. Родители не могли нарадоваться на свою дочку.
– Мужская голова у девчонки! - говорили они. - Хорошо, что она родилась девочкой, а не мальчиком, - не то бы весь мир перевернула вверх дном.
Отец и мать Рохеле, видимо, чувствовали, что в их дочери таится какая-то сила - то, что мы теперь называем талантом. Но им, людям патриархальным, казалось, что способность дочери быстро воспринимать и искусно исполнять разные мелодии - чисто умственная способность: у нее, дескать, мужская голова на плечах. Известно, что голова у нас играет самую главную роль. Слова "ай да голова! ну и головушка!" звучат у нас как высшая похвала...
Kaк бы то ни было, до пятнадцати - шестнадцати лет Рохеле пела, как вольная пташка; услышит ли новую хасидскую песенку, подхватит ли новую мелодию у кантора в синагоге или у музыкантов на свадьбе, она сейчас же повторит ее своим нежным, чистым голосом. И любо было слушать, как она поет!
Но когда Рохеле стала невестой, мать сказала;
– Фи, доченька, довольно тебе щебетать! Представь себе, ты живешь у свекра и свекрови и вдруг ни с того ни с сего зачирикаешь при них, - срам-то какой!
Рохеле, разумеется, сразу поняла, до чего это будет неприлично, и заблаговременно перестала петь. Но совершенно отказаться от пения было свыше ее сил. Часто из груди ее невольно вырывалась песня, видно, по привычке. Что поделаешь, когда само собой поется! Как приостановить бег ручья, когда не знаешь, где его истоки?.. Даже после свадьбы Рохеле нередко забывалась и начинала петь, как, бывало, пела в девичьи годы. В такиe минуты она совершенно забывала, что неподалеку сидит свекровь и слушает каждое слово.
– Ой, батюшки! Ох, гром меня порази! - восклицала Рохеле, вдруг заметив свекровь.
