«Немым» окрестила Некрасова Тонька — такелажница. В первый же день работы с ним… Она разыгрывала новичка, крича снизу пронзительным гортанным голосом, чтоб тот подал крюк портального крана чуть вперед, затем чуть назад, снова вперед.
Это называлось в бригаде Силантия «обкатать» крановщика. Новенького «обкатывали», по обыкновению, до тех пор, пока он не выскакивал из кабины и не матерился под гогот каменщиков.
— Не-эрвный! — почти в восторге восклицал тогда Гуща, хлопая себя по коленям и всем своим видом утверждая превосходство каменных дел мастера над каким-то крановщиком. Хоть тот и вознесся надо всеми, а не должен забывать, что его место на стройке «подай-прими». «Подай-прими» — и только…
— Молодой, а не-эрвный.
Самые терпеливые новички выдерживали «обкатку» минут по десять. Зато уж потом отводили душу.
А этого, в черной ушанке, мытарили с четверть часа, не меньше. Тонька голос сорвала, крича свое «куды-куды!!..» Наконец он показался на верхней площадке, пытаясь разглядеть, куда подать крюк. Не увидя из-за стены бадьи, которую он хотел подцепить, крановщик на одних руках (флотский, видать!) спустился по железной лестнице вниз, осмотрелся и… молча поднялся наверх.
— Немой! — ахнула Тоня.
В последующие дни она почти утвердилась в своем наблюдении. Обычно кто ни увидит ее, издали рукой махнет, крикнет весело: «Привет!» или: «ЗдорОво! А этот в ушанке, пройдет мимо — не уловишь, не то он сказал «здравствуйте!», не то лишь губами пошлепал. А на заигрывание — ни-ни. Немой!
С ней не спорили. Немой так немой… С крановщиком какой разговор? Нужен каменщику кирпич — он кирпич над головой подымет, красный или белый, какой требуется. Понадобится перегородка — руками разведет пошире: «Бо-ольшую…»
Игорь на стройке и в самом деле губ почти не разжимал. Первое время нервничал, даже спать перестал. Кран попался старый. Сиденья на нем нет. Кабина полуоткрытая: через нее проходит трос. Задувает со свистом..
Домой шел кривобоким и кривошеим.
Но оказалось — все это цветочки. Вот когда в середине марта на новом пятитонном соскользнул с дальнего колесика трос…
Игорь, полез на стрелу, и здесь, лежа на животе и перегнувшись с высоты десятого этажа вниз, пытался завести трос на место.
Чудилось — тут, на высоте, горел воздух, синий, как огонь над спиртовкой. Он гудел в подкосах крана, раскачивал его, как корабельную мачту. Жег лицо, слепил. Зима напоследок брала свое. И рука Игоря, которой он держался за металлическую балку, пристыла к металлу.
Внизу кто-то закричал дурным голосом. Тоня бегала по подмостям взад-вперед и показывала ему руками, головой, плечами: «Уйди оттуда! Уйди!..»
Сама она не поднялась помогать. Потом объяснила: голова высоту не принимает. Погнала вверх какого-то каменщика в зеленом ватнике (так Игорь впервые познакомился с Александром). Александр держал крановщика за ноги, пока тот доставал окровавленными руками трос.
— Сколько тебе платят? — спросил Александр, когда они вернулись по стреле к кабине. — Это вместе с премиальными? — Он сплюнул. — Повисишь так — ничего не захочешь.
Оставшись в кабине один, Игорь обмотал руку носовым платком, сразу пропитавшемся кровью. Взялся за дверцу, чтоб спуститься в медпункт, но в эту минуту внизу, на подмостях, кто-то в заячьем треухе широко развел руками: «Перегородку давай!»
Игорь заскрипел зубами. Включив мотор, повернул штурвальчик. Кабина вздрогнула, затряслась, как вагон на стрелке. Силантий с того дня говорил о новом крановщике: «Безотказный!».
Когда из треста потребовали избрать редактора «молнии», Силантий, поколебавшись, выкликнул Некрасова: «Пущай растет!»
Игорь пристроил у крана ящик для заметок, похожий на скворечник. В первую неделю была опущена одна-единственная записка: «Выпустите «молнию», вы женатый или нет?»
Завел записную книжку. Каждая страница была разделена пополам. Слева записывалось увиденное им, справа — что предпринять. Мельком просматривал записи слева. «Любая эмоция вызывает бессмысленный мат». «Крановщики — «тарзаны» (один крановщик на три недостроенных корпуса). «Что я, собака, привязываться буду?!»
Чем больше подобных записей появлялось у Игоря, тем большую неудовлетворенность испытывал. Лишь сейчас смутное и растущее со дня на день беспокойство прояснилось стало мыслью. Что берет на прицел? Лишь самое поверхностное.
«Сам хотел наверху оказаться..»
В бригаде хозяина нет. Отцепит кто-либо груз — и уйдет. Крючки лежат на полу, никому нет дела до того, что кран простаивает.»
Может быть, больше всего растревожил Игоря разговор с Александром Староверовым. Как-то они курили во время обеденного перерыва. Александр спросил вполголоса:
— На стройку… из учителей? Игорь оторопел: — Почему так думаешь?
— Говоришь книжно: «Вы полагаете…», «Очевидно, вам следует…»
Игорь усмехнулся: — Из учителей.
Александр пыхнул папиросой. — Выгнали или сам ушел? Игорь замешкался.
— За язык выгнали, а? — Александр понизил голос.
Игорь решил повременить с объяснениями. Пусть парень выскажется.
— Да-а, — задумчиво протянул Александр. — Учителю туго… Читаю «Литературку». Процентомания. Показуха. О новых книжках судить вообще, что на пятитонном трос заводить. На дальнее колесико. У кого нервы слабые… — Александр бросил папиросу, примял ее ботинком. — И отсюда сбежишь!
— Как так?
— Думаешь, у нас сахар! Полазаешь по стреле взад-вперед на коленях да получишь приглошню пятаков: — станешь кумекать.
Игорь взглянул на него искоса:
— Ты, значит, уже кумекаешь, что к чему?
Александр ушел, не ответив…
… Когда за «немым дверь подвала, где шел традиционный «обмыв», закрылась, обсуждение своих дел продолжалось.
Силантий постоял молча подле стола, наконец подался всем телом вперед и, стараясь не глядеть на расходившегося Гущу, тяжело проговорил то, что хотел услышать Тихон Инякин:
— Из шума вашего, мужики, я заключаю, что Шуре мы шестой разряд дадим. Теперь ты, Лександр, каменщик первой руки. — Он отлил водку из своей банки в соседнюю. — Возьми баночку!.. Что? Это когда ты на твоей трещотке мотоцикловой — ни-ни. —. А по такому случаю ничего… — И взъерошил своей разлапистой, как клешня, рукой нерасчесанный, цвета соломы вихор парня. — С радостью тебя, Лександр!
Гуща щумел: — НабалОвушков плодите!
Остальные молчали. Силантий не без царя в голове, коли он так дело повернул, по Тихону, — значит, иначе нельзя.
Александр выскочил из подвала, на ходу надевая ватник, пробежал мимо тетки Ульяны и Нюры, которые терпеливо ждали выхода мужчин из подвала, прячась от ветра за штабелями кирпича.
Темнело. Воздух был холоден и чист. Но уж не по-зимнему. Потянуло горьковатым запахом сырой древесины, смолой от теса, сваленного возле корпуса.
Неподалеку шли подсобницы из бригады Силантия, визгливые, горластые. Влажный весенний ветер далеко разносил их голоса.
— Поздравьте Шурку-набаловушка! — крикнул им Гуща, не в силах сдержать переполнявшую его ярость. — С шестым…
Девчата кинулись к Александру. Одна спросила на бегу:
— Правда, Сашок?
Вперед выскочила широколицая, грудастая Тонька, лет двадцати двух, разведенка, которую на стройке окрестили «смерть кудрявым» или «шамаханской царевной» за ее невиданно пестрые платья, поверх которых надевалась старенькая, в клочьях ваты, стеганка. Из-под платьев неизменно виднелись ватные, а летом — спортивные, из сатина штаны. Не дожидаясь ответа Александра, она осторожно, чтоб не запачкать, обняла парня, отставив в сторону черные, в саже и асфальте, ладони. Впилась влажными губами в его губы.
— Раз, два, три… — считала одна из девчат, хохоча и взмахивая рукой, как судья возле поверженного наземь боксера.
Болезненно вскрикнул тоненький женский голосок. Так кричат здесь, лишь когда случается на стройке не счастье. Все оглянулись на крик. Кто-то бросился к корпусу.
— Что там, тетка Ульяна? — быстро спросили несколько человек у подходившей Ульяны.
— Ничего… — Ульяна отыскала взглядом того, кто ей был нужен. — Лександр! — окликнула она строго.
— Что?
— Жена приехала.
— Чья?
— Твоя. Из деревни!
Александр отмахнулся: такого не могло быть. Ульяна скрестила руки на груди, ее гулкий альт разнесся наверное, по всей стройке: — Слышь! С дитем приехала! — И, на всякий случай, не дав ему опомниться, продолжила: — Ославил стройку! Всех нас ославил! Дура, если простит тебя, шалопута.
Растерянный, недоумевающий Александр двинул за Ульяной туда, где виднелся белый силикатный кирпич, сгруженный навалом, наполовину битый, и сырой тес, пахнущий смолисто и горьковато.
Больше ничего там не было.
И никого.
