Это я виновата.
Я кусаю губу, потому что понимаю, что сейчас расплачусь, а я не хочу, чтобы Трина с мамой видели мои слезы.
С ним все будет в порядке? — шепчу я.
Мама кладет руку мне на плечо.
Врачи не знают. — Ее голос ломается.
По моим щекам струятся слезы.
Папочка! Это я, Кара. Проснись! Ты должен очнуться!
Я вспоминаю истории, которые часто можно услышать в новостях, об удивительных исцелениях, когда люди, которых считали навсегда прикованными к постели, вставали и даже бегали. Когда слепые неожиданно прозревали.
Когда отцы с черепно-мозговыми травмами внезапно открывали глаза, улыбались и прощали своих дочерей.
Я слышу шум воды. Открывается дверь, ведущая в ванную комнату. Входит молодая копия моего отца, которая привиделась мне вчера. Продолжая вытирать руки о спортивные штаны, он смотрит на маму, потом на меня.
Кара! Ого! — изумляется он. — Ты очнулась?
В это мгновение я понимаю, что он не плод моего воображения. Знакомый голос сейчас живет в другом, взрослом теле.
Что он здесь делает? — спрашиваю я шепотом.
Я его позвала, — отвечает мама. — Кара, просто...
Я качаю головой.
Я ошиблась. Я не готова.
Трина тут же разворачивает инвалидную коляску к двери.
Все в порядке, — успокаивает она, совершенно не осуждая меня. — Тяжело видеть любимого человека в таком состоянии. Вернешься, когда немного окрепнешь.
Я делаю вид, что соглашаюсь с ней. Но не встреча с отцом, лежащим без сознания на больничной койке, выбила у меня землю из-под ног.
А встреча с братом, который уже шесть лет как умер для меня.
Не могу сказать, что мы с Эдвардом были очень близки. В детстве семь лет — огромная разница. Что может быть общего у старшеклассника с младшей сестрой, которая до сих пор играет со своей игрушечной кухонькой? Но я идеализировала старшего брата. Я иногда брала книги, которые он оставлял на столе, и делала вид, что понимаю написанное; тайком пробиралась и его комнату и слушала его плеер — он бы убил меня, если бы узнал.
Начальная школа и старшая размещались в разных зданиях, и это означало, что Эдварду приходилось по утрам отвозить меня в школу. Таким был договор — родители выплатили половину из восьмисот долларов за старый потрепанный автомобиль, чтобы у брата были собственные «колеса». В ответ мама настаивала, чтобы брат лично заводил меня на крыльцо моей школы, прежде чем отправиться на занятия.
Эдвард воспринял ее требование буквально.
Мне было одиннадцать — вполне взрослая девочка, чтобы самостоятельно перейти дорогу по сигналу светофора. Но брат никогда не отпускал меня одну. Каждый день он парковал машину и ждал, пока загорится зеленый свет. Когда свет загорался, он хватал мою руку и не отпускал, пока мы не оказывались на противоположной стороне. Это настолько вошло в привычку, что я абсолютно уверена: он даже не осознавал, что ведет меня за руку.
Я могла бы вырвать руку или сказать ему, чтобы отпустил, но я молчала.
В первый же день после его отъезда, в первый же день, когда мне пришлось самой добираться в школу и переходить улицу, я была совершенно уверена, что дорога стала в два раза шире.
Умом я понимала, что это не Эдвард виноват в том, что мои родители после его отъезда развелись. Но когда тебе одиннадцать — плевать на логику. Просто тебе так не хватает руки старшего брата.
Мне пришлось ему позвонить, — оправдывается мама. — Он все равно сын твоего отца. А врачам необходим был человек, способный принимать решения касательно здоровья Люка.
Мало того что отец впал в кому, так еще, как оказывается, единственный, кто знает все о его состоянии, — это, вопреки здравому смыслу, мой давным-давно пропавший брат. Меня бесила мысль, что именно он сидит у постели отца и ждет, когда тот откроет глаза.
А почему ты не можешь принимать эти решения?
Потому что я больше ему не жена.
Тогда почему меня не спросить?
Мама присела на край постели.
Когда тебе привезли в больницу, ты не могла принимать никаких решений. И даже если бы могла — ты несовершеннолетняя. Врачам необходим человек старше восемнадцати лет.
Он уехал, — констатирую я очевидное. — Он не имеет права быть здесь.
Кара, — отвечает мама, потирая лоб, — нельзя винить во всем Эдварда.
Она намеренно использует эту фразу, чтобы не обвинить во всем отца: в том, что распался их брак, в том, что сбежал Эдвард. Она знает, что лучше не жаловаться мне на отца, потому что отчасти именно поэтому я четыре года назад и уехала из ее дома.
Я сбежала от матери, потому что не вписывалась в ее новую семью, но с отцом я стала жить именно потому, что он был таким родителем, каким никогда не сможет стать мама. На самом деле это трудно объяснить. Если честно, мне все равно, меняется ли постельное белье раз в неделю или раз в несколько месяцев, когда об этом вспоминаешь. Вместо этого отец научил меня распознавать в лесу все деревья — я даже не заметила, как запомнила их названия. Он показал мне, что летняя гроза — не препятствие, а наоборот, прекрасный случай поработать на улице без изматывающей жары и надоедливых москитов.
Однажды, когда мы находились в загоне, туда, к несчастью, забрел барсук. Обычно мы позволяли волкам убивать небольшую добычу, которая оказывалась у них в загоне, но на этот раз один из взрослых волков погнался за барсуком и, вместо того чтобы загрызть его, перекусил его хребет, так что барсук не смог встать на задние лапы. Потом волк попятился, чтобы барсука убили два молодых волчонка. По сути, это был урок. Вот такой и была жизнь с отцом. С отцом было не важно, уехал Эдвард или нет. С папой я была достойна того, чтобы стать единственным членом его стаи, тем, кого он научит всему, что знает сам, тем, на кого он надеется так же, как на себя самого.
Я понимаю, что если отец не очнется, то мне придется вернуться к матери.
Неожиданно двери моей палаты распахиваются и входят двое полицейских, которые уже были здесь вчера.
Кара, — говорит тот, что повыше, — рад, что вы пришли н себя. Офицер Дюмон, офицер Уигби. Мы бы хотели несколько минут побеседовать с вами.
Между кроватью и полицейскими встает моя мама.
Кара только после операции. Ей необходим отдых.
При всем уважении, мадам, на этот раз мы не уйдем, не поговорив с вашей дочерью. — Офицер Дюмон опускается на стул возле кровати. — Кара, вы не откажетесь ответить на несколько вопросов об аварии?
Я перевожу взгляд с мамы на полицейского.
Думаю, да...
Вы помните аварию?
Помню каждую секунду.
Смутно, — бормочу я.
Кто находился за рулем грузовика?
Мой отец, — отвечаю я.
Ваш отец.
Верно.
Куда вы ехали?
Домой... Он забрал меня от подружки.
Мама складывает руки на груди.
Прошу прощения, но с каких пор автомобильная авария стала преступлением?
Офицер смотрит на нее поверх блокнота.
Мадам, мы просто пытаемся воссоздать картину случившегося. — Он поворачивается ко мне. — Почему грузовик свернул с дороги?
Перед машиной выскочил олень, — объясняю я.
Это правда. Я просто умалчиваю о том, что произошло перед этим.
Ваш отец пил?
Мой отец вообще не пьет, — отвечаю я. — Волки чуют алкоголь в крови.
А вы? Вы пили?
Я заливаюсь краской.
Нет.
Офицер Уигби, который до этого момента стоял молча, делает шаг вперед.
Кара, если вы расскажете правду, все станет намного проще.
Моя дочь не пьет, — начинает злиться мама. — Ей только семнадцать лет.
К сожалению, мадам, одно другого не исключает. — Уигби достает бумагу и протягивает ее маме. — Это данные из лаборатории. В крови вашей дочери, когда она поступила в больницу, был обнаружен алкоголь. Два промилле — средняя степень опьянения, — сообщает он. — В отличие от вашей дочери, результаты анализа крови не врут. — Уигби поворачивается ко мне. — Ну-с, Кара, что еще вы скрываете?
ЛЮК
Мои названые братья из племени абенаки верят, что их жизни неразрывно связаны с волками. Много лет назад, когда я поехал в Канаду, чтобы изучать, как натуралисты-аборигены отслеживают диких волков вдоль коридора Сент-Лоуренс, я узнал, что они относятся к волку как к учителю — как надо охотиться, растить детей, защищать свою семью. Давным-давно шаманы абенаки, по легендам, нередко вселялись в тело волка и наоборот. Французы называли восточных индейцев племени абенаки из штатов Мэн и Нью-Гэмпшир «нацио люпурем» — «волчий народ». Абенаки верили, что есть люди, живущие между миром людей и миром животных, и они никогда не будут в полной мере принадлежать ни к одному из этих миров.
Джозеф Обомсавин, старик, у которого я жил, говорил, что те, кто обращается к животным, поступают так потому, что разочаровались в людях.
