— В первый раз ты сомневаешься во мне, Консепсьон.
— В первый раз я боюсь тебя.
Так мы стояли друг против друга — чужие, почти враги… Может, Консепсьон и не ошибалась, испытывая страх, но в моей верности сомневалась напрасно. Ведь только ради нее я согласился выполнить поручение дона Амадео.
— Счастье очень изменило тебя, Консепсьон… Прежде ты никогда не усомнилась бы в моих словах…
Она невесело рассмеялась.
— Счастье?.. Бедный Эстебан… Если это доставит тебе удовольствие, знай, что я вовсе не счастлива. Луис не тот человек, о котором я мечтала… Он слаб, безволен… и эгоистичен тоже. Луис выкидывает из головы все, что могло бы смутить его покой или заставить задуматься… Так же быстро он позабыл Пакито, который им так восхищался…
Она так и не исцелилась! Так и не простила Луису смерть своего приемного сына. Да и мне тоже, наверняка, не простила. Но — зачем скрывать? — я не мог не испытывать некоторого мрачного удовлетворения при мысли, что Вальдерес отнюдь не наслаждается жизнью с той, которую, как ни крути, он у меня все-таки украл.
— Где Луис, Консепсьон?
— Иди прямо по дорожке, не сворачивая, и найдешь его где-нибудь за стойлом.
Я долго шел среди апельсиновых деревьев, не встретив ни души. И вдруг, на небольшой залитой солнцем площадке, между посадками, глазам моим предстало столь неожиданное и странное зрелище, что его вполне можно было счесть бредовым видением. На площадке танцевал человек, причем отсутствие музыки превращало этот танец в нечто совершенно нереальное. Я сразу же узнал силуэт Луиса и, сгорая от любопытства, неслышно подкрался почти вплотную, так что бывший тореро даже не подозревал о моем присутствии. Из своего укрытия я видел его в профиль. Меня сразу поразила гордая посадка головы, неподвижность взгляда, изгиб спины… Так вот оно что! В этом пустынном, одиноком месте Луис Вальдерес давал представление себе самому, переживая заново часы славы, некогда проведенные на арене. Слушая воображаемую музыку, опьяненный давно умолкшим «оле!», он работал ради несуществующей публики. И здесь, без свидетелей, совершенно случайно я смог убедиться, до какой степени Луис остался пленником быков. У меня сжалось сердце. Кроме того, я чувствовал некоторое смущение, словно обманом проник в чужую тайну. Неожиданно, будто повинуясь зову трубы, Валенсийский Чаровник вытянулся на кончиках пальцев и протянул к небу свою кордовскую шляпу с прямыми твердыми полями, словно посвящая ему будущую жертву, затем отбросил ее и начал самую невероятную фаэну из всех, что мне когда-либо довелось видеть. Крепко держа в правой руке укрепленный на палке кусок ткани, Луис, обратив к воображаемому быку лицо и полностью погрузившись в свое воображение, давал самый блестящий спектакль, о каком только может мечтать матадор на арене. Без всякой спешки, тщательно взвешивая каждое движение и принимая все более сложные позы, он работал так вдохновенно и в таком ритме, что, будь он на арене, публика ревела бы от восторга: вот натурелла, круг левой, плащ перед грудью, камтьябда снизу — все классические фигуры, которые, как законченный художник, Луис уснастил столь любимыми всеми вариациями молинете, арафолада, манолетина[23]. Он убил своего быка, как это делали в прежние времена, — встретив грудью. Я и сейчас вижу, как он стоит, наблюдая за агонией воображаемой жертвы, а потом бежит будто бы вокруг арены, раскланиваясь с несуществующей публикой. Не дожидаясь окончания, я вернулся на дорожку и окликнул Луиса. Он не сразу вырвался из-под власти грез и, когда я подошел, все еще смотрел затуманенным взглядом, будто я его разбудил.
— Как тебе удалось разыскать меня, Эстебан?
— Консепсьон посоветовала идти по этой дорожке… Она поливала цветы.
Вальдерес вздохнул.
— Да, я знаю… ей достаточно цветов…
— Зато тебя не слишком увлекает возня с апельсинами, а?
— Да, не особенно. Вернемся?
— Если хочешь.
Оба мы почувствовали, что дело вот-вот дойдет до взаимных признаний. И я решил облегчить ему задачу.
— Твоя жена меня боится.
Луис на мгновение остолбенел.
— Боится?
— Вероятно, думает, что я приехал сюда не только по зову дружбы.
— Но она ошибается, не правда ли?
Я ответил не сразу. Луис напряженно ждал.
— Теперь, когда я увидел, в каком покое вы живете, пожалуй, мне лучше сразу уехать. Ты сможешь подвезти меня в Альсиру, как только мы вернемся?
Луис взял меня под руку.
— Не знаю, что взбрело в голову Консепсьон, но, хочет она этого или нет, а я оставлю тебя здесь. Месяц за месяцем я строю из себя землевладельца, и мне это чертовски наскучило. Деревья меня не интересуют, я люблю только животных…
— А из них больше всего… быков, да?
— Да.
Мы пошли дальше, и каждый думал, как продолжить этот разговор.
— А знаешь, я ведь сохранил отличную форму, — с принужденным смехом заметил Луис.
— Я уже имел возможность в этом убедиться.
— Каким образом?
Я решил сжечь за собой мосты.
— Видел, как ты только что сражался с тенью…
Против моих опасений, он нисколько не рассердился, а наоборот, дрожащим от волнения голосом спросил:
— И каково твое мнение?
— Хорошее.
— Это правда, Эстебан?
— Чистая правда.
Луис расправил грудь — я снял с его души изрядную тяжесть, вернул ту уверенность в себе, которую можно ощутить, лишь получив подтверждение от другого.
— Спасибо, друг.
И снова наступило долгое молчание. Наконец, когда впереди показался дом, Луис робко спросил:
— А как ты думаешь, мог бы я еще выступать на арене, не вызывая насмешек?
— Несомненно.
Вальдерес крепко сжал мою руку.
— Ты возвращаешь меня к жизни, Эстебан!
И, словно ребенок, не решающийся попросить вожделенную игрушку, он застенчиво пробормотал:
— Да только вот беда: кто в меня поверит? Кто рискнет выложить деньги на мое выступление?
— А кроме того, есть Консепсьон…
Он пожал плечами, показывая, что не считает это самым большим препятствием.
— Ты ведь обещал ей после смерти Пакито…
— И что с того? Если я продолжаю думать о быках, Эстебан, то, очевидно, потому, что не нашел дома того, на что имел право рассчитывать! Я знаю, для тебя Консепсьон — чудо из чудес! Но эта Консепсьон существовала лишь в твоем воображении, мой бедный друг. Ты продолжал приписывать взрослой женщине душу и сердце девочки, какой она была когда-то. Консепсьон не любит меня. Впрочем, думаю, она вообще не способна любить кого бы то ни было… Нет, не спорь, Эстебанито… Конечно, она любила Пакито, но то была материнская любовь, столь же слепая и страстная, как если бы она и в самом деле его родила. Консепсьон не простила мне его смерти и, я уверен, не простила тебя… Между ней и мной всегда будет стоять Пакито. Поэтому-то, Эстебан, мне так хотелось бы вернуться на арену. Я хочу жить, а здесь я не живу! Понимаешь? Я хочу жить! Впрочем, я все равно решил уехать и, раз уж нельзя снова стать тореро, займусь чем угодно, лишь бы не торчать среди этих проклятых апельсиновых деревьев — меня тошнит от их запаха, как тошнит от такого существования…
И тут-то я ему все и выложил: и про встречу с Мачасеро, и про завтрак с доном Амадео, и про тайную причину моего приезда. Я видел, как преображается его лицо, а в глазах появляется веселый блеск, так пленивший меня в нашу первую встречу. Можно было не сомневаться: я возвращал этому человеку жизнь.
Меня беспокоило только, каким образом Луис признается жене, и внутренне готовился к скандалу. Однако за едой он не проронил ни слова о том, что занимало нас обоих. Зато выглядел таким счастливым и так весело болтал, что у исподтишка наблюдавшей за ним Консепсьон явно не укладывались в голове причины столь разительной перемены.
— Что с тобой, Луис? По-моему, ты вдруг стал сам не свой?
— Это верно…
— Неужто на тебя так действует присутствие Эстебана?
— Право слово…
— В таком случае, мне очень жаль, что он не приехал раньше.
По тону, каким она произнесла эти слова, можно было не сомневаться: в этом доме ладу нет. Чтобы увести разговор от опасной темы, Валенсийский Чаровник, вновь превратившийся в прежнего Луиса, стал добродушно надо мной подтрунивать:
— Кстати, Эстебан, тебе придется во всем признаться своим старейшим друзьям. А уж мы будем судить тебя без всякого снисхождения. Почему ты нас бросил?
Я чувствовал, как его жена сверлит меня взглядом.
— Чтобы не видеть Консепсьон.
После этого признания все смущенно умолкли.
— По-прежнему влюблен, насколько я понимаю? — наконец-то рассмеялся Луис.
— Цыгане любят только один раз в жизни. Разве ты об этом не слыхал, Луис?
Консепсьон решила обратить все в шутку.
— Но ведь цыгане — тоже мужчины, а значит, обманщики, — весело заметила она. — Кстати, Эстебан, раз ты приехал, стало быть, теперь уже можешь смотреть на меня без боли? Означает ли это, что ты меня больше не любишь?
