И, наконец, третье…»
— Фигаро, вы там что, спите? — голос Качки на этот раз раздался откуда-то снизу.
Следователь с удивлением понял, что и вправду засыпает: глаза сами собой закрывались. Он хотел ответить колдуну, но вместо этого вдруг широко зевнул, едва не вывихнув челюсть.
— Отлично! — Качка одобрительно хмыкнул. — Так и должно быть. Спите себе на здоровье.
— А… А заклятье? Когда начнется процедура?
— Уже идет полным ходом, — до Фигаро долетел короткий смешок. — Неужели совсем не чувствуете?
И действительно: эфир уже бился, пульсировал в мышцах и венах — заклинание работало. Но это, почему-то, казалось совершенно неважным; Фигаро еще раз зевнул и, уже проваливаясь в сон, подумал: «…наша служба и опасна и трудна… М-мда-а…Однако же, какие прохвосты… И Пфуй и Целеста и этот пухлик…»
…Следователь проснулся от того, что в глаза ему бил луч яркого теплого света.
Он осторожно приподнял веки и увидел огромное, похожее на застекленные ворота окно, за которым в бледно-голубом зимнем небе висел растрепанный рыжий шар солнца. Тяжелые темные шторы были раздвинуты и перевязаны толстыми витыми шнурами с золотыми кистями, открывая взгляду широкий подоконник на котором топорщила широкие листья огромная пушистая герань.
Он лежал на диване, прикрытый до шеи тонкой белой простыней и был диван сей монументален и могуч, как плац в военном училище; на нем без труда можно было бы развернуть ружейный обоз и еще осталось бы место для маленькой походной кухни. При этом матрац под Фигаро явно был пропитан заклятьями Прямой Спины и Удобного Сна, потому как практически не чувствовался — с таким же успехом следователь мог бы возлежать на облаке.
Диван, в свою очередь, стоял в большой комнате с высоким потолком, с которого свисала люстра, похожая на хрустальное тележное колесо. Все остальное — весьма незначительное — оставшееся пространство комнаты занимали ряды деревянных манекенов для упражнений со шпагой. Манекены были увешаны грубой листовой броней и выглядели так, словно по ним проехался локомотив: покореженные, изрубленные чем-то вроде тяжелого топора и, почему-то, сильно обожженные. Стены комнаты были сплошь увешаны оружием: сабли, мечи, кортики, шпаги, копья, револьверы, мушкеты и — Фигаро нервно сглотнул — тяжелый немецкий пулемет из которого торчала длинная патронная лента. Не было ни малейших сомнений относительно того кто именно был владельцем всего этого смертоубийственного добра.
— Ага! — со стороны двери донесся оглушительный рев, — проснулся?! Отлично! А ну-ка, вставай, лежебока! Труба зовет!
Фигаро чуть скосил глаза и увидел комиссара Пфуя, стоящего на пороге комнаты и вертящего на пальце широкую армейскую саблю (тяжеленная железяка в руках комиссара выглядела просто крупным перочинным ножичком). На Пфуе были широкие штаны с лампасами и полосатая тренировочная безрукавка, придававшая ему сходство с боцманом некоего пиратского корабля, пустившего на корм рыбам не одну сотню невинных душ.
— Вставай, вставай! — комиссар нетерпеливо щелкнул пальцами, — нечего разлеживаться! И так уже почти сутки дрыхнешь! Качка сказал, чтобы я провел экспресс-тест — проверить твое физическое состояние. Так что — ноги в руки и вон с дивана!
Следователь вздохнул, одним движением сбросил с себя простыню, сел… и замер в нерешительности.
Что-то было… не так. Не в смысле «все было плохо», о нет, но что-то явно изменилось, причем в лучшую сторону.
Тело Фигаро, казалось, стало чем-то вроде мыльного пузыря, надутого через соломинку теплым и ласковым светом. Ни привычной боли в мышцах, ни треска суставов, ни даже обычной утренней ломоты в спине, что, конечно, можно было бы списать на чудодейственные свойства матраца, вот только…
Не было тяжести в ногах. Не щелкали болезненно колени, не кружилась голова (обычно такой резкий подъем вызывал у следователя некоторую дезориентацию, но сейчас ничего подобного не произошло). Куда-то делось мерзкое утреннее послевкусие во рту, заставлявшее Фигаро сразу же тянуться за зубной щеткой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Одним махом следователь соскочил с дивана, повернулся к высокому зеркалу висевшему чуть в стороне от окна… и обомлел.
Потому что колдовство магистра-трансформатора, коснувшись его пухлого, порядком поношенного тела, шутя сняло с плеч следователя лет тридцать, и теперь, отраженный серебряной амальгамой старого зеркала, на Фигаро смотрел восемнадцатилетний юноша одетый в полосатую, явно слишком большую для него пижаму.
Темно-каштановые волосы постриженные по последней моде — до плеч на затылке и выбритые виски. Бледно-розовая кожа без малейший признаков морщин — исчезли даже частые сеточки в уголках глаз. Куда-то делся животик следователя — результат беззаветной любви к куриным крылышкам в кляре, свиным отбивным и темному пиву. И даже пухлые ладошки Фигаро вытянулись, истончились и стали такими, какими были давным-давно — длинными и тонкими руками пианиста, глядя на которые его отец, вздыхая, говорил: «…тебе, сынок, не в земле копаться, а бумажки в конторе перекладывать».
— Хорош, хорош! — Пфуй фыркнул в усы. — Пришел бы ты в Академию в этом возрасте, был бы сейчас комиссаром. Так нет — тянул кота за хвост, ждал непонятно чего… Ладно, потом налюбуешься. Свою легенду-то помнишь, склеротик?
— Да помню, помню, — отрешенно пробормотал Фигаро и неожиданно рассмеялся — таким неожиданно высоким оказался его голос: ломающийся подростковый тенорок. — Звать-то меня как будут?
— Хм… — Комиссар задумался. — А пусть будет… Фигаро.
— Фигаро? — опешил следователь. — Хотя… Вы знаете, комиссар, мне нравится.
Столица грохотала.
Она свистела, ревела, плевалась паром из открытых и огороженных строительными треногами люков, шипела запертым в трубах сжатым газом. Она воняла керосином, мазутом, перегретым каучуком, кислотами, аптеками и еще бог весть чем, она окружала со всех сторон себя саму и наползала на саму себя — никогда не спящий уроборос из жести и камня.
Город, казалось, не успевает сам за собой; когда чугунно-паровой век ворвался в Королевство верхом на керосиновой самоходке будущего, Столица, не успевая расти вширь, принялась разрастаться вверх: трехэтажные дома сменились пятиэтажными, их вытеснили кирпичные семиэтажки, но и этого оказалось недостаточно и теперь новые дома строились прямо поверх старых. Эти разноцветные громады камня и металла нависали друг над другом, переплетались, упирались в соседей железными рейками-распорками, потом рейки обращались в застекленные дорожки-коридоры, и конца этому не было видно. Когда новый закон о застройке городских территорий выгнал мануфактуры на окраины, казалось, что теперь-то Столица расправит плечи и задышит полной грудью, однако даже это не помогло, и теперь над головами прохожих нависали целые острова из домов, домиков и домишек, переплетенные газовыми магистралями, медными змеями водопровода и толстыми хоботами электрических проводов с которых черными фестонами свисали клочья паутины и какой-то промышленной грязи, казавшейся невероятно древней, почти доисторической.
— …Поднажми, курва мать!!
— Куды прешь?! Не видишь — пробка аж до Банковой! Индюк слепой, как тебе вообще водительское выдали…
— Рр-р-р-раздайся в стор-р-р-роны! Кортеж зам. мэра!! А ну очистили тр-р-р-рассу!
— Ага, держи карман шире, ха-ха-ха! В пробке как в бане — все равны! Газетку почитай, вашблагородие!
— Шта-а-а-а?! Кто сказал?! Какая скотина, сказала, спрашиваю?!.
Фигаро улыбнулся — Столица жила своей обычной жизнью. Проспект Победы — широченная полоса кое-как залатанной битумными лоскутами брусчатки соединяющая Монетный проезд и Площадь Свободы был полностью забит самыми разными… ну, в общем, всю эту машинерию можно было, в первом приближении, назвать «средствами передвижения».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Вот огромный паровой шагатель ощетинившийся земляными ковшами, демонтажными гирями и стрелами подъемников рассупонился прямо посреди дороги, окруженный со всех сторон керосиновыми каретами, ярко-красными пассажирскими омнибусами и новомодными моторными велосипедами. На шагателе красовалась табличка «Городские службы» под которой кто-то мелом дописал: «Проблесковых фонарей нет. Тормозит медленно! Не подходь!» В кузове похожем на открытую жестянку из-под халвы лежали на ящиках с инструментом мужики в ярко-оранжевых робах, лениво покуривали папироски и насмешливо поглядывали на дорожного жандарма пытавшегося составить протокол о происшествии.
