я получила от вас несчетное число тумаков. Но тот случай был особый, да?
— Да, — простонал я. — Да, воистину.
— Нового в нем было вот что: вы схватили свой ремень и принялись меня хлестать.
Я открыл рот, инстинктивно, чтобы вымолвить что-то в свою защиту, но лишь пролепетал нечто невнятное — подходящих слов не нашлось.
— Вы разорвали на мне платье сзади и принялись хлестать меня пряжкой, срывая кожу до лохмотьев. Помните, что вы при этом говорили?
— Я вас прошу, не надо…
— Вы говорили, что сечете меня как рабыню, что я и есть рабыня, что всегда рабыней и буду…
— Довольно! — оборвал ее я. Несмотря на все травмы, я вскочил с места и, опираясь на трость, захромал к окну, выходившему во двор. Боль, разрывавшая сердце, затмила боль в лодыжке.
— Вы хотите, чтобы я поверил, что вы Жанна? — Я посмотрел на нее, но ответа из-за вуали не донеслось. — Как такое возможно? Это вступает в противоречие со всеми фундаментальными законами природы — естествознания, физики. Я не способен поверить в то, что женщина, с которой я сейчас говорю, когда-то была другой женщиной, с которой я был близок, с которой разделил лучшие и худшие минуты своей жизни. Мне это представляется сущим вздором, злокозненным лукавством.
— Но вы же поэт, или вы не видите, что способность к переходу заключена во всякой человеческой душе? Или, глядя в глаза другому, вы не ощущаете на самом дне своего желудка устремление столь неотвязное, что оно вас пугает? Или не потому мы, находясь в светском обществе, вежливо отводим глаза, ибо, встретившись с чужим взглядом, испытываем странное головокружение? И не заключены ли в этом головокружении одновременно и страх перехода, и страх перед желанием совершить переход? Или души наши не тянутся одна к другой, взыскуя свободы перехода?
— И вы дерзаете предположить, что эта способность, столь маловероятная в силу своей странности, доступна любому простаку?
— Да, она заключена внутри у каждого, но для того, чтобы ее осмыслить, потребны долгие годы упражнений, а для того, чтобы ею воспользоваться, нужно более многократно. Начинать следует рано, как можно раньше, тогда же, когда дитя учится ходить и говорить. Если упустить момент, научиться уже почти невозможно. Однако способность к переходу заложена в каждом человеческом существе.
Я обернулся, чтобы взглянуть в лицо женщине, чей голос, казалось, доносился до меня не с другого конца комнаты, а с другого берега океана.
— Знания о переходах почти утрачены, — продолжала она, — при этом в классическую эпоху этим искусством владели многие. Сохранились легенды и мифы: все эти истории о метаморфозах — отголоски тех времен, когда переходы были обычным делом.
— Прекратите, не могу более слушать этот вздор! — Я отвернулся, дабы вернуть себе самообладание. — Мадам Эдмонда, мое трезвомыслие и так держится на последней нитке. А вы хотите, чтобы оно навеки, невозвратимо соскользнуло в безумие?
— Шарль, когда-то ты звал меня своей Шахерезадой. Ты помнишь, чем занималась Шахерезада?
— Каждую ночь рассказывала султану по истории, чтобы он ее не казнил, как казнил всех своих предыдущих невест.
— Разница между мною и Шахерезадой в том, что мои истории предназначены спасти не мою жизнь, а твою. Подготовить тебя к следующему твоему переходу.
— Вы превратно толкуете мои мысли. Я не боюсь смерти. Более того, она мне желанна.
— Шарль, ты не можешь умереть. Ты должен вернуться вместе со мной.
— Вернуться куда?
— На остров.
При слове «остров» в глазах у меня вдруг помутилось, и я внезапно почувствовал, что горячая слеза ползет по щеке. Я подошел к мадам Эдмонде и медленно опустился с ней радом. Полная ее неподвижность не позволяла распознать, какие чувства спрятаны под вуалью.
— О Жанна, — прошептал я, взяв руку мадам Эдмонды в свою и поцеловав, — как же я по тебе тосковал. Не проходит и дня, чтобы…
— Шарль, я прошу тебя,©л прошептала она, отобрав руку. — Я более не Жанна. Я Эдмонда.
Я потянулся к вуали и медленно ее поднял. Передо мной возникло изуродованное лицо, которое я видел накануне. Задумай старинный фламандский художник изобразить лик самой Смерти, вряд ли бы ему удалось отыскать лучшую модель. Однако я не ощутил отвращения, владевшего мною ранее, вместо этого в душе шелохнулась былая приязнь.
— Некогда я была Жанной, — шепнули ее увядшие, бесцветные губы, — некогда я была красива. Но красоты моей более нет. В своем уродстве я обрела свободу. А теперь предлагаю тебе обрести твою. Именно затем я и приехала в Брюссель. Особняк этот я сняла с одной мыслью — отыскать тебя и пригласить совершить очередной переход. Перейти в молодое, сильное тело. А потом вместе мы вернемся на остров. И, так или иначе, найдем способ искупить совершенное нами зло.
[247]
Подходящая кандидатура
По возвращении в «Гран мируар» я несколько дней ничего не слышал от мадам Эдмонды. Это соответствовало ее замыслу. «Продолжай жить прежней жизнью, — наставляла она меня, когда мы обсуждали наши планы. — Старайся поменьше привлекать к себе внимание. Никто не должен подозревать, что тебе улыбнулась фортуна». Джакомо вернул мне старую одежду и обувь — все чистое и зачиненное, — и поместье я покинул таким же, каким в него и вошел, вот разве что несколько опрятнее и откормленнее.
Эдмонда взяла на себя задачу подыскать кандидатуру для перехода. Перед нашим расставанием она настоятельно посоветовала мне выбрать молодую женщину, обосновав это тем, что будет проще найти подходящую кандидатуру. Я воспротивился. Какой мужчина в здравом рассудке надумает сделаться женщиной?
Своим возвращением в «Гран мируар» я вызвал у хозяина Лепажа и его жены немалое смятение. Они, по всей видимости, решили, что я исчез, не заплатив по счетам. Дабы их утихомирить, не вызвав при этом подозрений, я выдал им двадцать франков — Эдмонда снабдила меня определенной суммой, посоветовав проявлять осмотрительность в тратах.
Наставления были даны совершенно четкие. По ходу приготовлений мне надлежало записать все, что я знал про переход, — все, что поведала она, и все, что раньше поведала Жанна. «И тогда после следующего перехода, — пояснила Эдмонда, — ты будешь обладать всеми необходимыми сведениями о том, кто ты такой и откуда, а значит, если мы вновь разлучимся, тебе не придется убивать целую жизнь на связывание ниточек, рассыпанных по твоим кошмарам». И вот, взяв врученную мне Эдмондой papier japon, я принялся писать историю, которую вы сейчас читаете, начав с ужина у мадам Гюго, последующего происшествия, спасшего меня незнакомца и, наконец, встречи с Эдмондой. Писал я неустанно, самозабвенно, писал и переписывал, как это
