— Нет, я заслужил это. Я был последним дерьмом, — грустно сказал я. Мы выпили несколько бутылок пива, и он рассказал мне историю Крисси. Нервные срывы, решение в корне поменять свою жизнь и пол; она потратила большую часть наследства на операцию. Начала с ввода женских гормонов — эстрогена и прогестерона. Они помогли росту ее грудей, смягчили ее кожу и уменьшили волосяной покров на теле. Ее мышцы потеряли силу, и распределение ее подкожного жира изменилось, все более напоминая женскую структуру. Волосы на лице она удалила электролизом. После этого — операция на горле и голосовых связках: в результате у нее исчез кадык и смягчился голос. Курс речевой терапии наладил произношение.
Так она проходила три года перед тем, как приступить к самой радикальной операции, которую надо было выполнять в четыре этапа. Пенектомия, кастрация, пластическая реконструкция и вагинопластия, образование искусственного влагалища, построенного путем создания углубления между простатой и прямой кишкой. Влагалище было сделано из тканей, пересаженных с бедра, и было покрыто тканями с полового члена и/или мошонки, чтобы, как объяснил Ричард, получить возможность испытывать оргазм. Форма влагалища была достигнута при помощи специального слепка, который ей пришлось носить в течение нескольких недель после операции.
В случае с Крисси, эти операции послужили причиной сильной депрессии, и она начала принимать большие дозы болеутоляющих, что было не самым лучшим выходом, если учесть ее прошлое. Это увлечение, по признанию Ричарда, и стало главной причиной ее смерти. Он видел, как она выходила из бара рядом с Площадью Дам. Она купила барбитураты, приняла их, потом была замечена в нескольких барах рядом с каналом. Это могло быть самоубийством или несчастным случаем. Скорее всего, нечто среднее.
Кристофер и Ричард были любовниками. Он с любовью говорил о Кристофере, радуясь тому, что теперь может называть его Крисом. Он рассказал про его амбиции, одержимости, мечты; их амбиции, одержимости и мечты. Нередко они подходили близко к тому, чтобы найти свою нишу; в Париже, Лагуна-Бич, Ибице или Гамбурге; они подходили близко, но никогда вплотную. И не как Евротрэш, а просто как люди, хотевшие нормально пожить.
СТОУК НЬЮИНГТОН БЛЮЗ
В последний раз я вмазался в туалете на пароме, потом побрел на палубу. Это было потрясающе; брызги в мое лицо, пронзительно кричащие чайки, преследующие судно. Волна пролонгированного прихода прокатила по моему телу. В ногах правды нет. Я схватился за поручень и блеванул едкой желчью в Северное Море. Какая-то женщина бросила на меня озабоченный взгляд. Я ответил ей благодарной улыбкой.
— Стараюсь обрести свои морские ноги, — закричал я и завалился на шезлонг, заказав черный кофе, пить который и не собирался.
С переправой все в порядке. Я смягчился и раздобрел. Просто сидел, храня молчание, вне всяких сомнений бессмысленный труп для всех остальных пассажиров, вовлеченный в многозначительный внутренний диалог с самим собой. Я проигрывал историю настоящего времени, определив себе добродетельную роль, оправдывая мелкие зверства, навязываемые другим, наряду с предоставлением им необходимого понимания и знания.
Меня начало ломать в поезде: Гарвич — Колчестер — Маркс Тай — Келведон — Челмсфорд — Шенфилд ЭТОТ ПОЕЗД НЕ ДОЛЖЕН ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ В ЕБАНОМ ШЕНФИЛДЕ — Ромфорд КАЖДЫЙ ДЮЙМ ПУТИ ОТДАВАЛСЯ ВО МНЕ НА ЭТОМ ПОЕЗДЕ (Что насчет Мэннингтри, куда подевался среди всех этих остановок чертов Мэннингтри?) ДО ЛОНДОНА Ливерпул Стрит. На метро можно попасть куда угодно, кроме Хакни. Слишком болотистое место. Я сошел на Бетнал Грин и запрыгнул на 253-й автобус, шедший к Лоуэр Клэптон Роуд. Проехал вниз по Хомертон Роуд и оказался в округе Кингсмид. Я надеялся, что Донован все еще сквотничает на третьем этаже. И также надеялся, что он не злится на меня из-за того инцидента в Стоквелле, все это уже бурьяном поросло, разумеется. Я пропиздовал мимо каких-то детей-убийц-домашних-животных-со-злобными-лицами, напылявших аэрозолью на стене стилизованные неразборчивые слоганы. Так же старо, как это гетто.
— Смотри сюда! Чертов джанки!
Должен ли я выебать этих детей до того или после того, как я убью их?
Впрочем, ничего подобного я не сделал. Неподходящее время.
Дон по-прежнему здесь. Эта укрепленная дверь. Теперь мне только надо волноваться, дома ли он, и если он дома, то пустит меня или нет. Я громко постучал.
— Кто там? — голос Энджи. Дон и Эндж. Я не удивлен; я всегда думал, что они кончат на одной игле и в одной постели.
— Открой, Эндж, твою мать. Это я, Юэн.
Ряд замков с щелчком повернулись и на меня уставилось лицо Эндж. Ее резкие черты стали заметнее, чем обычно, и подчеркнуто высечены, словно из мрамора, героином. Она дала мне пройти и заперла дверь.
— Дон дома?
— Не, вышел, недавно.
— Есть ширево?
Ее рот дернулся книзу, и ее темные глаза взирали на меня так же, как кошка смотрит на загнанную в угол мышь. Она размышляла, соврать ли ей, но, заметив мое отчаяние, решила не врать.
— Как было в "Даме? — она играла со мной, корова ебнутая.
— Мне нужна вмазка, Эндж.
Она достала немного продукта, помогла мне приготовить и пустить по вене. Приход выстрелил сквозь меня, сопровождаемый поднимающимся приливом тошноты. В ногах правды нет. Я блеванул на Daily Mirror. На первой странице красовался подмигивающий и поднимающий большие пальцы вверх Пол Гаскойн, в тракции и гипсовой повязке. Эта газета была восьмимесячной давности.
Эндж приготовила вмазку для себя, используя мою технику. Я не слишком обрадовался этому, но на самом деле не мог выдавить из себя ни слова. Я глядел на ее холодные, рыбьи глаза, врезанные в кристаллическую плоть. Ты мог разорвать себя на куски при виде ее носа, скул и подбородка.
Она села рядом со мной, но уставилась куда-то вперед вместо того, чтобы повернуть свое лицо ко мне. Она медленно, даже монотонно, затянула нескончаемую бодягу о своей жизни. Я ощущал себя, как джанки-священник на исповеди. Она сообщила мне, что ее изнасиловала орава подонков и из-за этого она чувствовала себя так скверно, что с тех пор села на иглу. Меня охватило ощущение дежа вю. Я был уверен, что она рассказывала мне это раньше.
— Больно, Юэн. Чертовски больно внутри. Продукт — единственная вещь, снимающая боль. И я ничего не могу с этим поделать. Я мертва внутри. Ты не можешь понять. Ни один мужчина не может понять. Они убили часть меня, Юэн. Лучшую часть. То, что ты видишь здесь, ничтожный призрак. И не имеет особого значения, что случится с этим долбанным призраком.
Она взяла шприц, поставила на контроль, дергаясь с оценивающим видом, пока продукт всасывался в ее клетки.
По крайней мере, приход заткнул ее. Что-то тревожное витало в воздухе, когда она говорила таким беспонтовым образом. Я поглядел на Mirror. Несколько мух пировало на Газзе.
— Урела насильники. Собери команду, они огребут пиздюлей, — решился я вставить хоть что-то.
Она посмотрела на меня, медленно покачала головой, и снова отвернулась.
— Нет, так не получится. Никто не обладает большими завязками, чем эти чуваки. Они постоянно проделывают это с женщинами. Один из них забуривается в клуб и выходит обратно с чиксой. Остальные ждут снаружи и просто ебут ее во все дыры так долго, как они хотят.
Мне показалось, что я подобрался ближе к пониманию того, какие ощущения должен испытывать человек, и что приходит ему на ум, когда десяток урелов на Клэпхэм Джанкшн дают прикурить его анальному отверстию.
— Это последняя, — пробормотала она в задумчивом удовлетворении. — Я надеюсь, что Дон принесет немного.
— Тебе и мне, крошка, тебе и мне обоим.
Время, казалось, текло бесконечно, прошли часы или минуты, и Дон наконец-то объявился.
— Какого хрена ты здесь делаешь, чувак?
Он положил свои руки на бедра и, выгнув шею, уставился на меня.
— Рад видеть тебя, кореш, и все такое.
Выглядело так, словно оттенок кожи Дона был растворен и обесцвечен герычем. Майкл Джэксон наверное заплатил миллионы, чтобы добиться такого же эффекта, достигнутого Доном с джанком. Он напоминал Юбилей, из которого высосали весь лед. Если поразмыслить, то и Эндж была в прошлом более розовой. Казалось, что если ты принимаешь достаточно джанка, то совершенно теряешь все расовые характеристики. Джанк действительно делает каждую отдельно взятую черту личности неуместной.
— Ты пустой?
Его акцент изменился. От высокого пронзительного скулежа Северного Лондона он перешел к насыщенному, тяжелому ямайкскому дрэду (выговору — прим.перев.).
— Как хуй. Я здесь, чтобы затариться.
Дон повернулся к Эндж. Можно было сразу сказать, что он ничего не надыбал и собирался проломить ей башню за то, что она отдала мне последнюю заначку. Как только он заговорил, раздался тяжелый удар в дверь, и хотя она держалась крепко, все же после очередной пары ударов каркас отделился от стены и вся эта штука обрушилась внутрь. В дверном проходе стояли два парня с кувалдами. Они выглядели настолько ненормально, что я почти обмочился, когда группа свиней ворвалась внутрь и обступила нас со всех сторон. Я заметил выражение разочарования на лице одного из самых матерых, держащего в руках ордер на обыск. Он понимал, что если бы мы были с чем-то, то немедленно помчались бы в сортир сливать продукт, но никто из нас не двинулся с места. Мы были не при товаре. Они ритуально перевернули все вверх дном. Один коп подобрал мою технику и насмешливо взглянул на меня. Я поднял вверх брови и лениво ему улыбнулся.
