— Ну, что смотришь?! — молвил он свойски. — Я и есть Лепель! Ну да, Лепель. И сейчас я тебе это в два счета докажу.
— Докажи, — отозвалась Зимка, ухватившись за возможность помолчать и послушать. Склонивши голову, делано нахмурившись, она слушала так, словно пересчитывала и оприходовала пустячные, давно известные ей обстоятельства. Как она болела в палатке у скоморохов, а Лепель (Зимка припомнила, что это было имя скомороха) сидел там-то и насвистывал то-то — бродяга принимался насвистывать. Беспокойно поглядывая на ту сторону реки и на мост, где стояли Юлий, Нута и Святополк, Зимка успела узнать немало любопытного (и весьма полезного для себя) о событиях в Каменце, о Золотинке. Наконец открылось и то, из-за чего беспокоился этот странный парень с многодневной щетиной на щеках: захваченный Рукосилом в Каменце, он попал в темницу, а на его месте потешным царем праздника на свадьбе Нуты и Юлия очутился оборотень — как приманка для Золотинки.
— Короче, — оборвала парня Зимка и оглянулась на дальний берег реки, где великокняжеская стража занимала подходы к мосту.
Удивительно, что старый знакомый Золотинки, не слишком обремененный приличиями шут, потерялся, наткнувшись на резкое слово. Загорелые щеки его потемнели, а веселый блеск глаз, наоборот, потух. Однако, что бы их там ни связывало в прошлом, Лепеля и Золотинку, Зимка не видела надобности сдерживаться — слишком коротких отношений она опасалась. К тому же ее намеренная грубость остановила скомороха как раз вовремя — как только он успел выложить главное.
— Короче, — юноша помрачнел, — в общем… освободили меня пигалики, когда начался потоп. Они хозяйничали по всему замку.
— А Рукосил? Что с ним? — быстро спросила Зимка и отвернулась, не совладав ни с голосом, ни с лицом.
— Пигалики его упустили из-за того, что не могли остановить потоп, — скучающе пожал плечами Лепель. — Как они утверждают, на вершине горы ты раскупорила море. То есть сначала ты пигаликов сожгла, а потом затопила. Так что трудолюбивые жители гор передают тебе привет.
— Но Рукосил? Ложный Видохин, что с ним?
— Ушел.
— Как ушел? Такая развалина, как ему уйти?
Значит, совершивший Зимкино превращение чародей ускользнул от пигаликов и, несмотря на крайнюю свою дряхлость, возможно, жив и по сию пору, — жив и остается, следовательно, хозяином ее, Зимкиной, судьбы, соучастником ее будущего успеха… владельцем этого успеха, которым он сможет распоряжаться, нисколько не сообразуясь с ее самонадеянными мечтаниями. Это известие огорошило ее. Она облизнула губы, по-простецки утерлась ладонью и сказала еще:
— Как ушел? Совсем?
— Нет, частично остался, — грубо отрезал Лепель, но тут же устыдился резкости, потому что тревога Золотинки представлялась ему вполне оправданной. — Леший его знает, как ушел. Пигалики были не настолько словоохотливы, чтобы посвящать меня в подробности. У них и без меня забот хватало. Буян только… Знаешь Буяна? — неожиданно спросил он, и Зимка кивнула (что ей еще оставалось?), — Буян велел передать, что помнит о соглашении, и они делают все возможное. Но пока ничего. Скажи ей, пока ничего, она поймет. Вот были его слова.
— Хорошо, — заторопилась Зимка, опасаясь неудобных вопросов, ибо понятия не имела, о каком соглашении идет речь. — Что ты собираешься делать?
Он глянул искоса, с насмешливым любопытством, но Зимке было не до тонкостей. Она выгребла из кошелька несколько червонцев, которые юноша принял без смущения и даже без благодарности.
— Пойду в столицу, — молвил он, взвешивая в горсти наличность. — Сначала постригусь, потом куплю волынку.
— Как знаешь, — не дослушала Зимка. — Прощай. — И повернулась спиной.
На том берегу реки между спешившимися латниками отсвечивал шитый золотом кафтан государя, различались синее платье и темная накидка государыни. Их не трудно было найти по сутолоке в толпе придворных, теснившихся возле царственной четы. Еще дальше опустевшие кареты, съехав с дороги, поворачивали на обманчивую зелень луга и крепко вязли. Лошади бились в постромках, челядь хваталась за спицы высоких колес, слышался свист бичей, лошадиный храп да чавканье копыт. Примечательно, что мужественная борьба с грязью совершалась без крика и брани в многозначительном молчании надрывающих пуп дворян.
Что и говорить, место родственного свидания государевы советники выбрали не самое лучшее. Уязвимое во всех смыслах. И, верно, Любомир поглядывал по сторонам не без досады, воображая себе лихой налет спрятанной неведомо где конницы, которой ничего не стоило бы опрокинуть в болото застрявшие кареты и потоптать блестящее собрание слованских вельмож и дам. Окруженный плотной толпой приближенных, он мешкал в полуста шагах от поджидавших его на мосту сына и снохи.
Юлий застыл у решетки, ухватившись за перекладину, Нута жалась к мужу, а Святополк перебирал четки. За спиной их образовалась пустота, и Золотинка, миновав охрану, остановилась на полпути: от общей толпы оторвалась и к Шереметам, природным слованским князьям, не решилась присоединиться. Так она и мешкала, кусая губы. Подвинула тяжелый изумруд, который неприятно холодил грудь, взметнула раз-другой волосы… сделала шаг — и не посмела, осталась в одиночестве, наблюдая, как приближаются с той стороны великий князь с княгинею.
— Ну, здравствуй, сынок! — молвил Любомир за три шага до решетки. — Вот, получается, мы с тобой встретились. — Взгляд его опустился на засов, надежно задвинутый и прочный. — Вот, получается, встретились. Хорошо. А то все не получалось, — он развел руками.
Нута, прижавшись к мужу, жадно вглядывалась в новых родственников. Она достаточно много слышала о великой волшебнице Милице, чтобы ожидать чего-то необыкновенного, и все равно уставилась на прекрасную, словно сама юность, женщину со смешанным чувством недоверия и тревоги, к которому примешивалось ощущение собственной ничтожности. Шесть чудесных девушек, наряженных в нежные розовые, голубые, палевые цвета, держали отороченный мехом хвост накидки — великая государыня не боялась окружать себя молодостью и красотой. Милицу невозможно было затмить, самые свежие щечки блекли в соседстве с ее волшебной, можно сказать, неестественной прелестью.
И как же было не обмануться безупречными чертами несколько удлиненного, изящно, мягко обрисованного лица? Как же можно было не обмануться этой краденой красой, краденым — о чем вся страна знала! — обличьем? Нечто унылое в облике Любомира, его голое, словно обваренное, лицо с выбритыми висками и провисшим носом свидетельствовали, что старый государь обманулся и вполне это сознает. Глядел он ехидно и недобро, но как-то безнадежно, не заблуждаясь и насчет себя, очевидно. Словно хотел сказать: да, вот я — старый дурак, но и вы не лучше; хотел бы я посмотреть, как вы перед ней устоите! Он смотрел и таких не видел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
