— О, давай забудем обо всем этом. Я больше не царица Египта, ты знаешь. Больше я — ничто.
— Ну… Ну, мы все в этом мире движемся вниз.
— Ты тоже? — Между ними неожиданно возникло непонимание.
— Да. Мой отец был из благородной семьи на Крите. Он ушел из дома, когда северяне сожгли Кноссос, и перебрался на Кипр, где подчинил себе самое мелкое сословие.
Помощник вассала в отсталой части земли варваров — ну, я никогда не знал ничего больше, только из рассказов, и я видел чернеющие руины критских городов, так что мне не на что жаловаться.
— Но почему ты стал…
— Пиратом? О, это доходное занятие в дополнение к торговым поездкам и земледелию на бедной почве у себя дома. Нельзя же навсегда осесть в родном краю, ты знаешь. — Его зубы сверкнули в темноте. — Кроме того, я совсем не пират. Я делаю то же самое, что должны были делать твои знаменитые предки, то же самое, что делал твой прадед Аменхотен в Сирии, а эгейские правители делают сейчас в северных континентальных землях, — я завоевываю себе царство. Мы разбойники только в том случае, если терпим неудачу.
И тут она громко засмеялась, с весельем, которое, как он думал, она навсегда утратила. Уже начинало немного светать, пасмурная серость разливалась в небе, звезды бледнели, а палуба была теперь сырой от росы.
Он смог разглядеть ее более ясно, это юное и стройное прекрасное создание, и вдруг сказал:
— Анхсенамен, мне естественно быть твоим врагом. Мне не нравится подвергаться опасности, которой можно избежать, а из-за тебя меня заставили рисковать кораблем, людьми и жизнью. И я не думаю, что сам я нравлюсь тебе больше. Но мнения могут меняться. Давай будем друзьями, хорошо?
Ее глаза расширились.
— Спасибо тебе, — прошептала она.
— Скажи Пепи, — усмехнулся Тоас. — Мне неприятно, что он, глядя на меня, пробует лезвие своего кинжала.
Вскоре она зевнула, потерла глаза, как девочка, и ушла обратно в каюту. Тоас сидел на веслах, глядя на восход солнца в белизне над великой равниной Египта.
— Доброе утро, мой господин Атон, — тихо произнес он. — Доброе утро.
* * *
…День прибывал, и движение на реке увеличивалось. Баржи и аравийские суда, морские галеры и лодки курсировали между маленькими деревнями и городами, которые теснились вдоль берегов. Подул ветер, и Тоас вернул своих недовольных людей на весла. Ему и Ахмету пришлось долго уговаривать двоих из них, и он чувствовал, как его преследуют сердитые взгляды команды.
— Сколько нам нужно времени, чтобы добраться до моря? — спросил Пепи, завтракавший сидя на корточках хлебом, водой и сушеной рыбой, которой всегда было в достатке на корабле Тоаса.
— Два-три дня от Фив, возможно, даже четыре, — ответил критянин. — Нужен ветер, помимо прочего.
— Хм. — Пепи метнул взгляд поверх голов работающих гребцов. Ахмет расхаживал взад-вперед по дорожке между скамьями с кнутом в руке. — Да, я могу представить себе, что мешает и кое-что еще.
Тоас понизил голос.
— Я почти приветствую атаку войск фараона. Тогда мои люди будут знать, что нам нужно выбраться из страны, и будут на моей стороне. Я не могу сказать им истинную причину нашего бегства, иначе они будут обвинять меня — и справедливо, — что я рискую их жизнями без их согласия и без поручения с их стороны найти им таким образом заработок. Кто-то наверняка предложит вернуть Анхсенамен за награду, и тогда возникнут проблемы.
— Я думал, что хозяин здесь ты, капитан, — раздраженно сказал Пепи.
— Только до тех пор, пока я могу иметь на них влияние. Это пираты, парень, а не сломленные духом наемники на Ниле. Я отдал бы душу за команду старого критского флота, но сейчас нужно заниматься не этим.
— Если мы выберемся, — сказал Пепи, — я воздам дары всем богам, просто чтобы быть уверенным, что тому единственному, кто помог нам, я отплатил. Я предложил бы больше одному маленькому идолу, который имеет огромную силу, но я оставил его в Фивах.
— Откуда ты знаешь о значении такой жертвы? Ты знаешь, существует много богов, а ты будешь беден, как ливийская мышь.
— У тебя много скота, да? Моя госпожа сказала, что ты будешь нашим другом.
— Не для этих глупостей, — резко ответил Тоас. Пусть карлик позлится.
Тоас встал и пошел вперед. Стало уже жарко, он обливался потом, вокруг жужжали мухи. Бессонная ночь тяжелила его веки. И день тянулся так бесконечно долго! Они медленно двигались по сверкающей на солнце воде, скрип и треск вёсел действовал ему на нервы, берега ползли мимо. Должен же быть ветер в этой проклятой стране?
Анхсенамен вышла и встала рядом с ним. Ее глаза были красными от слез, а голос — упавшим.
— Мы около Ахетатона, — сказала она.
— Что? — Он был очень сердит на нее, на солнце, на реку, на тяжело передвигающийся корабль и на весь проклятый мир.
— Ничего, — сказала она бесстрастным голосом. — Я просто хотела попрощаться с ним.
На горизонте появился город, и они проплыли мимо. Очень белым и красивым был Ахетатон, спящий между каменными скалами на берегах отца Нила. Поднимаясь вверх по реке, Тоас разглядывал его и размышлял о том, что это, наверное, самый прекрасный город из всех виденных им. Но Ахетатон был пуст, лишь несколько стариков жили там, как живые привидения на пустых улицах, а скоро и они умрут, ветры занесут город песком, и Ахетатон будет забыт.
— У нас был сад, — шептала девушка. — У нас было много садов, но этот я помню очень хорошо. Он был прохладным и зеленым, с высокими стеками, на маленьком озере росли лотосы и плавали дикие утки. Мы вместе гуляли там по вечерам: отец, мать, я и мои сестры. Отец кормил птиц, а раб играл на арфе и пел для нас. В Ахетатоне было больше смеха и доброты, чем где-либо я встречала с тех пор.
Тоас вытер пот с лица. На его глазах появились слезы. Они жгли ему лицо.
— Итак, прощай, Ахетатон, и спи спокойно, — сказала она. — Нет нигде города прекрасней тебя или прекрасней мечты, в которой ты живешь. Прощай, прощай.
Его слова казались язвительными:
— Да, прекрасная идея, эта самоотверженная доброта ко всему существующему, без сомнения в том, заслуживает оно жизни или нет. Такой яркий пузырь мог вырасти только в мозгу больного и ограниченного в свободе ребенка.
Она посмотрела на него с ужасом.
— Что ты имеешь в виду? — прошептала она. — Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что Эхнатон потерпел в своей стране неудачу и принес Египту разрушения, и это его вина, что сейчас нам приходится спасаться бегством, а по пятам идет смерть. — Его слова звучали тяжело, зло, бессердечно в жарком спокойном воздухе. — Пока Эхнатон жил в своих прекрасных садах и писал гимны солнцу, Азиру и Шуббилулиума, разделили его империю. Я видел, как пал Библос, я был мальчишкой, когда враг ревел у ворот и верный старый правитель взывал к фараону о помощи. Говорят, что Азиру писал на него клевету и Эхнатон слушал эту ложь охотнее, чем посылал людей, которые могли бы победить врагов его друзей. Обольщаясь любовью ко всему человечеству, он позволял людям, что любили его, быть разрубленными на куски, а их женам и детям — проданными в рабство. Города горели в огне, ожидая войск, которые он мог бы послать. Но нет, он любил всех, и Атон запрещал убивать. — Тоас зло усмехнулся. — Хотя я не думаю, что было бы нехорошо убивать муху, ужалившую фараона, или корову, мясо которой он ел, или тащить рабов из Куша и Сирии, чтобы они служили ему. — Он опустил руку на рукоятку меча. — Минос, Хоремхеб — лучшее, что случилось в Египте за пятьдесят лет!
