Есть одна тема, которой мы никогда не касаемся, ни с Мореном, ни с женой: десятый день!
Мы думаем о нем все трое: «серьезные симптомы возникают обычно на десятый день, внезапно, и заканчиваются неожиданной смертью».
К счастью, уход за Било заполняет целые часы. Он создает особый ритм жизни. Шторы в комнате не поднимаются. Влажность, которая в ней поддерживается, усиливает впечатление ирреальности.
Сейчас я очень ненадолго посадил Било в ванну, чтобы вызвать реакцию. И пока я держал его в руках голенького, я обнаружил, что у него тоже огромная голова и совсем маленькое мягкое тело молочного цвета.
Жена приехала от Жана и сообщила, что она заметила Розу в комнате у консьержки, они о чем-то таинственно беседовали. – Уверена, она не останется у нас! – заявляет Жанна.
Она не жалуется, не хнычет. Если Роза уйдет, жена безропотно возьмет на себя ее обязанности. Она всегда безмятежно принимает события, заранее с ними мирится. Быть может, она удивилась бы, растерялась, если бы нас периодически не настигали катастрофы.
Когда в прошлом году Било чуть не сломал мизинец, прищемив его дверцей стенного шкафа, она, не растерявшись, перевязала палец, снесла мальчишку в такси и повезла в клинику на улицу Варен. Когда она была девушкой, разве не потратила она целые годы на то, чтобы ухаживать за своим братом, который болел костным туберкулезом? Она поступает так, вовсе не думая, что жертвует собой ради кого-то. Она делает это естественно, потому что жизнь в ее глазах всего лишь череда болезней, неприятностей, среди которых она сохраняет душевное равновесие и даже хорошее настроение...
Если бы я вел себя так же озлобленно – это слово сюда не подходит, но я не нахожу другого, – как в первый день болезни Било, она стала бы считать меня тоже больным и примирилась бы с этим, начала бы ухаживать за двумя больными вместо одного.
Она спросила, видя, что я закрываю тетрадь:
– Что ты делаешь?
– Ничего. Кое-что... записывал...
Она не настаивает, хотя мое поведение не кажется ей естественным. Если я не уберу тетрадь, она заглянет в нее, не из любопытства, но чтобы понять причину моей хмурости и в случае надобности помочь мне. Я заранее знаю, как она будет реагировать. Она пожмет плечами. Только и всего? В общем, ребячество! Для нее я – большой ребенок, на которого можно рассчитывать, только если нужно сделать пневмоторакс или рассечь спайку. Это не очень важно, потому ли, что так уж у нас заведено раз и навсегда?
Она даже поняла (не угадав причины) мою потребность быть одному с Било. Оставшись на некоторое время в комнате, где она навела порядок, закончив процедуры, требующиеся сейчас больному, она немного медлит, осматривается вокруг, чтобы убедиться, что ничего не забыла, что нигде ничего не валяется. Она смотрит и на меня, ожидая, быть может, что я задержу ее, потом заявляет:
– Пойду займусь бельем...
Или стряпней. Или еще чем угодно! Роза пришла сказать нам, смущенная, зная, что ей не поверят, о болезни своей матери и о том, что она должна вернуться в деревню. Жанна тут же достала из шкафа клетчатый передник.
Когда все это было так давно, то самое трудное измерить время, прошедшее от одного события до другого.
Я с уверенностью определил, в какое воскресенье произошла история с пирогом, а в какую среду у меня обнаружили лишай. Это уже сверх ожиданий, и еще несколько дней тому назад я не поверил бы, что такое возможно.
После тех двух дат начинается путаница. Дождь шел еще долгие дни, это точно, потому что луга были залиты водой и позже на стене школы отметили, до какой черты доходила вода во время наводнения.
Было сыро и холодно. Керосиновая печка нагревала мою комнату, но сквозняк проникал через щели в оконных рамах, и однажды отец принес с рынка валики, которые сам заложил в щели. Я смотрел на него все время, пока он работал. Мы были одни, а это случалось редко. Он не знал, что я наблюдаю за ним. Его лицо было резко освещено светом, льющимся из окна.
Сейчас я покажусь сметным: на этот раз я обнаружил, что нос у него находился не совсем посреди лица. Это выражение, конечно, не точно. Нос у него был не прямой, а немного скошенный, что и создавало впечатление асимметрии. И все-таки мне казалось, что у отца две разные половины лица. Лицо его было очень мясистое, очень крепкое. И я тем более был удивлен, заметив, что его крупные глаза как бы встревожены – глаза человека, не уверенного в себе.
Связано ли это с тем, что глаза у него были светло-светло-голубые? С тем, что они выпуклые? Или с тем, что, прибивая валик, он боялся разбить стекло?
У меня, вероятно, был жар, и, возможно, кроме ангины я действительно болел гриппом. Наверное, я серьезно болен, если мать не позволяла играть в детской и бранила его, когда он слишком шумел. Однако же мое здоровье не давало оснований тревожиться. И все-таки отец был встревожен. Сколько времени требуется, чтобы заделать окна? Я думаю, не больше четверти часа. Следовательно, я накопил все эти впечатления в течение четверти часа. Эжен прошел мимо окон, опять с курткой на голове, из кухни доносился запах супа с луком-пореем.
Впервые я почувствовал что-то вроде разочарования, глядя на лицо своего отца. Он не был таким решительным, таким мужественным, каким я его считал. Он колебался. Он думал о неприятных для него вещах.
Разве может быть неприятно взрослому человеку? Что может заставить колебаться такого мужчину, как отец?
Работая, он два раза повернулся к моей кровати; оба раза я закрывал глаза, и это было нечто вроде предательства, потому что я делал вид, что не смотрю на него. Он вздохнул. Порой сильнее обозначалась складка между его густыми бровями.
Окно было узкое, с маленькими стеклами, какие бывают в старых домах. Стена толстая, с облупившейся штукатуркой. Снаружи шел яркий свет. И его большая голова заполняла всю светлую часть, как будто портрет в рамке.
Вошла мать. Она сказала что-то вроде:
– Ты еще не кончил?
Руки ее всегда должны были быть чем-то заняты, поэтому она машинально поправила на мне одеяло и унесла грязную чашку.
Было бы ужасно, если бы я ошибся, а это возможно, потому что, когда я «был в загуле» и это совпадало с повышенной температурой, мои ощущения бывали не совсем ясными. Но почему потом часто, засыпая, я видел отца таким же, как в тот день, и каждый раз я испытывал неприятное чувство.
Не знаю, бывает ли это со всеми, но у меня есть набор, к счастью ограниченный, расплывчатых и гнетущих воспоминаний, возвращающихся ко мне периодически, когда я бываю в полубессознательном состоянии, когда засыпаю с переполненным желудком, или по утрам, когда накануне случайно, но это бывает редко, – я слишком много выпил.
Это одно из таких воспоминаний: отец не столь решительный, не столь мужественный, как обычно, встревоженный и после появления матери словно стыдящийся самого себя. Это неудачное сравнение, но, вероятно, у меня было такое лицо, когда мать заставала меня за каким-нибудь запрещенным занятием; так, например, когда я смотрел в окно на девочку трех или четырех лет, которая писала перед нашим домом. В течение долгих лет это воспоминание мучило меня как нечто самое постыдное.
На ручке молотка была вырезана буква М! Зато я не мог бы сказать, как был одет мой отец. В то время как я помню мельчайшие подробности одежды матери, отец для меня представляет нечто целое, как незыблемая статуя. Кроме этого момента тревоги, смущения, колебаний... Этого момента, когда мне показалось, что он боится матери... А может быть, он скрывал от нее что-то? Это меняло бы все и было бы еще более страшно!
Для меня совершенно невозможно определить во времени посещение дяди Тессона, даже с точностью до одной недели. Я напрасно старался зацепиться за какую-нибудь подробность вроде именин Валери, отметивших посещение Жамине. У меня все еще не прошел лишай, но это не такая болезнь, продолжительность которой можно определить хотя бы приблизительно.
Знаю только, что я уже не лежал в постели. Однако я не находился и в кухне, и эта подробность кажется мне странной, потому что моя экономная мать продолжала жечь керосиновую грелку в моей комнате, вместо того чтобы устроить меня в кухне.
Одеяло положили на пол, и из его мягкой красной массы получился чудесный трон, на котором я воцарился. Красноватое пламя грелки способствовало созданию вокруг меня фантастической атмосферы. Дверь оставалась полуоткрытой, потому что мать не теряла привычки наблюдать за мной.
Вода все поднималась. Конечно, существует рациональный способ установить даты. В области есть метеорологическая станция. Там могут найти ежедневные пометки уровня воды в том году. Точные данные. Но я знаю, что не стану заниматься этим.
Это началось с лужи, у нижней части каменного желоба, где поили лошадей. Обычно эта лужа, трех или четырех метров диаметром, была покрыта водяной чечевицей, кроме того места, куда стекала вода через край желоба и где виднелась ее черная поверхность.
