ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Английский клуб, считавшийся в Москве старейшим, занимал единственный уцелевший на Тверской после пожара 181 года дворец. Выстроено это великолепное здание было лет сто с лишним назад поэтом Херасковым, при Екатерине в нем происходили тайные заседания масонов, а после их ареста в конце восемнадцатого столетия дворец перешел во владение графа Разумовского, который распорядился пристроить ко дворцу два боковых крыла. Роскошное здание с обилием залов с мраморными колоннами, где с тех пор собирался цвет московского, да и вообще всего российского общества, с 1831 года принадлежало Английскому клубу, который в свое время посещали и Пушкин, и Грибоедов, и граф Толстой, да и многие другие видные и знаменитые люди. После Разумовских зданием владел Шаблыкин, большой гурман и умелец устраивать замечательные обеды и ужины по средам и субботам.
Розовый дворец с белыми стройными колоннами, с лепниной на фасаде и гербом Разумовских, с каменными львами у ворот, с неизменной толчеей разнообразнейших колясок и экипажей, кучера которых поджидали своих хозяев порой до самого утра, каждый вечер гостеприимно принимал своих «членов».
Карозин, которому наведаться туда нынче предложил старый университетский товарищ и близкий друг, а с некоторых пор и родственник – Виктор Семенович Аверин, заехавший к нему на кафедру, вышел из аверинского экипажа вслед за другом.
– Вот так, Никита, – добродушно промолвил Виктор Семенович, – Татьяна моя ни за что не хочет пропустить коронацию, потому завтра и прибывает. Вместе с Николенькой, разумеется, ну и со всеми няньками да мамками. И хотя я этому безумно рад, но вот обилие деревенских нянюшек, а их будет не меньше четырех, вот увидишь, – как бы в скобках заметил он, – меня буквально убивает.
Виктор Семенович театрально вздохнул, взял друга под руку и повел к дверям.
– Только вот наш с тобою тесть не приедет. Хворает Дмитрий Аркадьевич, – вздохнул Аверин. – Возраст, что поделать. Да вот только мне отчего-то жаль. Славный он у нас старикан.
– Славный, – искренне подтвердил Карозин, поднимаясь по ступеням на крыльцо. – Действительно жаль, что он не приедет. Я бы повидался с ним. А до лета, как думаешь?.. – Никита Сергеевич не договорил, но взглянул на Аверина так, что тот понял его вопрос.
– А кто же это знает, Никита, – снова вздохнул Виктор Семенович.
Мужчины постояли немного на ступеньках, вспоминая первое лето их знакомства с барышнями Бекетовыми, на который вскорости оба и женились, вспомнили и Дмитрия Аркадьевича, погрустили, что тот болеет и… Делать нечего, вошли в клуб, двери которого перед ними предусмотрительно распахнул здоровенный швейцар с замечательными бакенбардами, одетый в синий мундир с блестящими позолоченными пуговицами.
– Здравствуй, Федор, – поздоровался Аверин.
– Вечер добрый, господа, – ответил он и поклонился.
Карозин вошел следом за другом. В приемной, скинув на руки гардеробщику летние пальто, мужчины на минуту остановились.
– Что ж, считай, что у нас с тобой, Никита, – уже веселей промолвил Аверин, – сегодня последний холостой вечерок.
– У тебя холостой, – тут же поправил друга Карозин.
– Ну, Никита, – слегка нахмурившись и не теряя шутливости тона, проговорил Аверин, – ты уж давай, поддержи меня.
Карозин промолчал, но не сдержал легкой усмешки. Мужчины вышли из приемной и прошли небольшую комнату, называемую «лифостротон», а проще говоря судной, поскольку здесь на стене висела «черная доска», в которой записывались имена лиц, исключенных за неуплату клубных долгов. Каждый из них не удержался и бросил неспокойный взгляд на длинный список, хотя оба знали, что им опасаться нечего.
– Что ж, нынче в среду чем угощать будут? – подмигнул Аверин своему другу, находясь уже в аванзале, с которого и начинался собственно клуб.
Большая комната, посередине которой стоял огромный стол, использующийся только в известные дни, когда на него ставились баллотировочные ящики и каждый член клуба, входя в сопровождении клубного старшины, должен был положить в ящики шары. Таким образом решалось, принимать ли кандидата в члены клуба. И Карозину и Аверину пришлось пережить эту процедуру и испытать легкое, но все же волнение, пока решались их судьбы. Уже пару лет они периодически посещали этот «храм роскоши», но только в качестве гостей или кандидатов в члены. И только на масленой неделе наконец получили право входить в этот дворец как хозяева. Поскольку в азартные игры приятели почти не играли, разве что иной раз по-маленькой, потому это мужское развлечение, как называла Катенька походы в клуб, было необременительно для их кармана.
Мужчины раскланялись со старейшими членами, как правило, довольно уже пожилыми людьми, сидящими тут же на удобнейших диванах, стоявших вдоль стен. Здесь было крайне приятно и покойно посидеть после сытного и вкусного обеда или ужина и выкурить сигару.
Из аванзала вели несколько дверей. В «портретной», называемой еще в шутку «детской», заставленной ломберными столами, которые обычно по средам и субботам были почти все заняты тихими старичками, игравшими по-маленькой, из-за чего, собственно комната и получила название «детской», на этот раз народу было еще маловато. Карозин и Аверин раскланялись с почетными членами клуба, у каждого из которых было свое, десятилетиями насиженное место, и прошли дальше. Здесь, как всегда, тишина стояла необыкновенная, такая, что даже пламя свечей не колыхалось и ступать хотелось тише, и разговаривать шепотом.
За крайним столом сидел почтенный старикан – сухенький, с Владимиром на шее, с большими седыми бакенбардами и маленькими остренькими выцветшими от времени глазками.
Он приязненно улыбнулся приятелям и даже сделал какой-то слабый жест, на что Карозин тут же к нему подошел. Это был действительный статский советник Аллюров Вадим Давыдович, в свое время прекрасно знавший отца Никиты Сергеевича и до сих пор относившийся к самому Никите, как к молоденькому студентику.
– Никита, – старческим, дребезжащим голосом проговорил Вадим Давыдович, и тут же к ним обратились глаза всех присутствующих, а кое-кто из этой старой гвардии даже вымолвил недовольное «Те!», но Аллюров продолжил, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих: – С тобой один человек хочет перемолвится. Он в «говорильне», так ты уж поди туда, душа моя, – и тотчас вернулся к своей игре в ералаш.
Карозин поклонился и увлек за собой Аверина. Когда приятели вышли из «портретной», Виктор Семенович было поинтересовался, что это может быть за человек, желающий переговорить с Никитой Сергеевичем, но тот только пожал плечами. В «говорильне», или как ее еще называли в «умной комнате», где члены и гости клуба обычно пили после обедов и ужинов кофе и обсуждали самые разнообразные темы, на этот раз народу тоже было немного. Ничего удивительного – было только начало шестого, а обеды господин Шаблыкин устраивал в семь.
Мужчины вошли в комнату и остановились на пороге. Среди присутствующих, каковых было человек семь, выделялся один, в черном сюртуке, с седеющими волосами, в пенсне, стоявший перед угловым диваном, на котором сидели двое военных и какой-то штатский. Человек ругательски ругал «придворную накипь», которую Государь рассылал управлять губерниями. Видимо, спор шел давно, потому что человек распалился не на шутку. Это был известный по Москве винодел Лев Голицын, которого между собой в клубе не особенно жаловали, однако терпели, непонятно даже по какой причине. Скорее всего, она была одна – деньги, которыми Голицын сыпал без счету.
– Вот и наш «дикий барин» тут как тут, – прошептал Аверин с улыбкой.
Никита Сергеевич рассеянно кивнул, пытаясь понять, кто же из присутствующих хотел его видеть. В этот самый момент с одного из диванов поднялся пожилой лысеющий человек и посеменил к Карозину. Никита Сергеевич пристально вглядывался в него, прежде чем сообразил, что это, кажется, некий господин Шишковский, родственник генерала Морошкина. Вспомнив это, Карозин невольно вздохнул. Получалось, что разговор пойдет, скорее всего, о злосчастных векселях. Так и оказалось.
– Добрый вечер, – тихо проговорил Шишковский. – Мне бы с вами словечком перемолвится, – добавил он многозначительно, раскланявшись с Авериным.
Виктор Семенович удивленно глянул на Никиту, но ничего не сказал, а вместо этого подошел к тем двум военным и штатскому, что сидели и со скучающим видом слушали Голицына, который как раз развивал мысль о том, что все – и служащие, и рабочие – должны иметь право на то, чтобы пить хорошее вино. Это был ответ на чье-то замечание о том, что Голицын продает собственные чистейшие вина по двадцать пять копеек за бутылку.
Карозин вышел вслед за Шишковским и проследовал дальше, в читальный зал. Здесь, по обыкновению, никого не было. Комната эта, прежде бывшая кабинетом первого владельца, поэта Хераскова, с мраморными колоннами с лепными карнизами, поддерживающими расписные своды, была заставлена вдоль стен стеклянными шкафами с обилием самых разнообразных книг. А на большом, красного дерева столе лежали аккуратные стопки журналов и книг и стояли лампы под зелеными абажурами. Окно было занавешено и только в верхнюю часть его полукругом заглядывало вечернее небо. Как и повсюду, не считая, пожалуй, только «говорильни» да «инфернальной» комнаты, здесь стояла необыкновенная тишина, нарушаемая только тиканием больших настенных часов.
