того – украл ты что-то у близкого или у незнакомого человека, ничто не меняется – это будет воровство. И от того, что ты не знаешь точно – что в твоей руке: нож, или, всё-таки кинжал, неизменно то, что им ранишь, если метнешь в кого-то. И грех не делается грехом только при наличии каких-то определенных обстоятельств вокруг. Ты не можешь сказать: "Да, понятно, что убивать нельзя. Но сейчас же август, а не октябрь. Сейчас, наверное и можно." Или "Нельзя врать. Но я, ведь, вру плохому человеку. Значит это можно?" Грех – это то, что ты совершишь (а лучше бы нет), прежде всего, внутри себя. Потому, может быть, даже помыслы, в какой-то момент преступны. Грех – это то, когда ты решаешь сделать то, о чём знаешь, что этого делать нельзя – а если на самом деле, так нормальный человек будет мучиться ещё и от мысли, что, вдруг то, что нельзя, таится сейчас под образом того, что можно?.. Не совершить грех – это не хотеть совершить грех, это – бросаться, как от огня, от всего, что даже только может оказаться греховным, или, если уж очень велик соблазн и ты уже не выдержал и желал чего-то – всё-таки, хоть теперь ударить себя по рукам, глазам, и так далее и перестать хотеть. Не то что – не сделать. В данном же случае – получается не можешь устоять перед желанием, и просто решаешь оправдать его, принять решение, что это – не плохо. И этим ты хочешь себя выгородить. Если знает человек, что придёт время и нельзя будет принимать начертание на руку и лоб, то, что же?.. Он будет бежать, подальше бежать от любой, только, возможности подобного, или скажет: "Нет. Пока этого ещё не может быть. Пока – это не оно." И от такого решения, разве же, это перестанет быть плохо? Всё равно, что: "Я своровал, но, только я, себе, решу, что это не воровство. И всё дело с концами." А, ведь, сказано – что никто не будет знать, когда точно, но лишь по знакам, по некоторым схожим признакам, как по ветвям смоковницы о времени,человек должен попытаться заметить и быть приготовленным. Значит ты не будешь знать – когда, но ты должен не делать того, что воспрещено. А здесь… Да, люди, теперь, делали. Конечно их вынудили. Конечно. Из можно было понять. Но, ведь его же не смогли? Значит возможно было удержать своё? В любом случае, каким бы не было это время – последними днями уходящей несовершенной эры земли, или маленьким фрагментом безумного исступления властей – но люди теперь делали себе только хуже, и не лишь, совершением того, что нельзя, лишали себя духовного преимущества, но и в простых, материальных благах, ради сохранения которых они и сделали себя полу машинами, через чипы управляемые из вне, они теряли, на самом деле, многое, а не приобретали, как это им казалось. Да и, "глупые!.." – думал он, как же они думают, что те блага, которые даны вам от рождения – даны вам Богом – право жить, двигаться, есть, общаться – если даны они вам не теми людьми, то, как же могут те люди отнять у вас их? Если раньше вы имели их без разрешения тех людей – не вы ли, теперь им передали право на свои права?.. Тем, что подчинились? И, более того – если блага эти не созданы ими, то, как же они могут вам их дать, когда вы покоритесь? Что они могут вам дать?.. Не столь же искаженные ли будут эти блага, как и само ваше право на них? Люди делали себе чипы, чтобы иметь право работать на работе, где они пахали до полусмерти за копейки, ради своих начальников. Люди делали себе железные инъекции для того, чтобы иметь право покупать еду, которая была полнейшим суррогатом, подкашивавшим их, и так, слабые силы. Люди вставляли металлические пластины себе в кожу, чтобы иметь право на общение с другими и уважение других – тех, кто, так же, как и они, благодаря этим же самым железкам, отучались общаться и уважать. Единственное, что давали эти металлические пластины – так это искажение, искажение восприятия под их воздействием. Они ели несъедобную почти еду, и волны, посылаемые в мозг говорили им о том, что всё нормально. Они почти падали с ног от усталости, но чип внушал им, что всё нормально. Их терроризировали, всё больше и больше, но им казалось, что "нормально", и, чем меньше прав им, в конечном итоге оставляли, тем более " нормально" им становилось. И "нормальные" правители всё дальше двигались – всё к новой и новой "нормальности". А может быть, это и не только чипы – может быть, это и чувство простого человеческого тщеславия, загнанное в одну из самых крайних своих степеней. Когда ты не просто ошибся и теперь должен признать, что был не прав, когда не просто ошибался и отстаивал свою ошибку – но когда угнетал и позволял угнетать за неприятие её. Теперь сказать, что ты в минусе?.. Ох-х, эта человеческая гордость!.. Ох, эта бесконечная оглядка на мнение окружающих! Если бы их не было?!. Сколько бы всего неправильного не делалось! Сколько мог бы и он сделать более верного, когда это ещё имело большую свободу. Сколько мог бы рассказать людям о чистых, прекрасных – да, пусть и ранимых чувствах своей души!.. Как много мог бы он разбудить в них прекрасного, ещё тогда, когда было не так поздно, пусть и положив себя на это. Как мно-го!.. Мы прячем искреннее, что бы его не ранили другие, и постепенно перестаём это видеть почти – хоть где-нибудь, хоть иногда. А так, ведь, можно забыть?.. Человеку нужно, нужно видеть прекрасное – тогда он чувствует, знает, ради чего нужно жить. А теперь люди этого лишены. Чтобы они не осознавали ужаса, который с ними творят, нужно было убрать всё то, что, на контрасте, напоминало бы им о том, как низко они пали. Нужно было убрать возвышавшее, чтобы люди потеряли, почти, представление даже, о том, что есть что-то выше. Как небезопасно давать лестницы своим пленникам, которых держишь во рве, чтобы они, лишь взглянув наружу не захотели устроить бунт и бежать. Не зря ведь деревьев теперь больше не было, газоны были заложены серой хрупкой плиткой (да и, вообще, теперь ей было заложено почти всё – у городского начальника
