С того дня думы о Джузеппине, пусть все они и были исключительно творческого характера, начали вытеснять в голове Джузеппе все, кроме разве что мыслей о грядущей постановке. Он постоянно искал повод для разговора, благо что таковых было в изобилии. Вечерами начинающий композитор все чаще стоял и ждал в конце коридора, когда из дверей гримерки появится его солистка, чтобы проводить диву к выходу из театра и узнать по дороге ее мнение о том или ином волнующем его вопросе. Несмотря на то, что между маэстро и дивой явно зарождалось что-то, чего они оба не хотели замечать, их творческий союз сам по себе был прекрасен. Джузеппина, как никто раньше, чувствовала то, что Джузеппе хотел передать, а несомненно весомый опыт помогал ей давать совершенно незаменимые советы начинающему композитору.
Прошло еще несколько недель репетиций, и в одну из таких, наполненных непринужденной творческой беседой, прогулок к служебному входу Джузеппе сделал шаг вперед, чтобы открыть для синьорины дверь из театра, немного не рассчитал, и они практически столкнулись друг с другом. Ни он, ни она не подались назад. Джузеппе замер с дверной ручкой в ладони. Джузеппина запнулась на полуслове, посмотрела ему прямо в глаза. Она чувствовала его дыхание на своем лица. Желание прикоснуться друг к другу отозвалось резкой болью у каждого внутри. Какое-то время они стояли неподвижно, потом она еле заметно покачала головой, говоря ему «нет». Мягкая улыбка тронула губы молодого маэстро. Он кивнул. Оба слишком дорожили тем, что пришлось бы потерять, поддайся они мгновению.
Поздним сентябрьским вечером Джузеппина Стреппони вышла из служебного входа в Ла Скала, где у экипажа ее ожидал секретарь Саверио. Следовавший за ней Джузеппе Верди учтиво поклонился:
– Синьорина Стреппони, доброй ночи, – с холодным почтением проговорил он.
– Всего доброго, маэстро, – с формальной учтивостью ответила она.
Не ожидая ее отъезда, Джузеппе развернулся и направился в сторону дома. Не удостоив Верди взглядом, Джузеппина отправилась к карете. И все же кривые губы Саверио расползлись в хитрой улыбке.
Но если жизнь Джузеппе Верди наполнилась красками творчества и новым общением, то существование его жены скорее еще больше обеднело, чем стало ярче. Премьера, до которой оставалось еще два долгих месяца, была благотворительной, а значит, никаких скорых прибылей не сулила. В нисколько не поменявшемся бедственном положении, на которое сверкающий энтузиазмом муж теперь не обращал никакого внимания, Маргарита осталась совершенно одна. Когда Верди возвращался домой, у него не было даже сил разговаривать. Он часто проводил вечера у Солеры, – единственное время, которое оставалось у них на правки. Их жаркие споры будили бы малыша, поэтому Верди всегда уезжал к другу. Пару раз Маргарита даже находила мужа утром спящим на кровати в пальто и сапогах. В те же редкие выходные, которые они могли провести вместе, Джузеппе мыслями был где-то далеко, размышляя лишь о том, что происходило в стенах Ла Скала.
– Жизнь в большом городе безнадежно погребена под хламом бесконечной суеты… Я его почти не вижу, папа. Я всегда чувствовала, что вдохновляю его музыку, а теперь я как будто соперничаю с ней и… проигрываю, – жаловалась она приехавшему в гости синьору Антонио.
Барецци сидел на кресле в гостиной, держа за ручки малыша Ичилио, который радостно наслаждался воображаемой верховой ездой у него на коленях. Синьор Антонио поддерживал игру, стуча каблуками четырехтактный аллюр и бормоча себе под нос какой-то марш. Маргарита наблюдала за каплями дождя, которые тоскливо, словно слезы незаслуженно наказанного дитя, ползли вниз по оконному стеклу.
– Я тебя предупреждал. Ты пожелала выйти за него несмотря ни на что, – ответил он, не прерывая игры.
– «Жена гения – это славное, но очень далекое от легкой жизни звание», – продекламировала Маргарита слова, сказанные когда-то отцом.
– Вот именно! – ответил синьор Антонио и подтолкнул малыша коленями так, что тот подпрыгнул. Ичилио залился звонким смехом, а Барецци продолжил: – Он всегда был одержим желанием занять свое место в этом мире…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Судя по всему, это была фраза Верди, потому что закончили ее отец и дочь хором: «…А не быть беспомощной игрушкой судьбы, как многие другие».
Маргарита посмотрела на синьора Антонио и улыбнулась впервые за долгое время. Она любила быть рядом с отцом. С ним было тепло и уютно, от него пахло домом и детством. Раздался стук входной двери. Джузеппе вернулся из театра.
Барецци не видел своего подопечного уже несколько недель, и ему не терпелось узнать все о начавшихся репетициях и внутренней кухне театра. Маргарита забрала сына и, оставив мужчин наговориться всласть, пошла хлопотать об ужине.
Барецци с отеческим участием задавал бесчисленное количество вопросов, а Верди с гордостью отвечал на каждый из них. Однако, как бы ни был Джузеппе увлечен готовящейся премьерой, он понимал, что даже при самом лучшем сценарии развития событий до аванса на следующую оперу его маленькая семья не дотянет. А это значило, что очередной унизительный разговор с тестем неизбежен.
– Мне стыдно, что снова беспокою вас этим вопросом, когда вы так много уже на меня потратили. Но… – начал было он, когда наступил подходящий момент, но Барецци его прервал:
– Не говори больше ничего, сынок. Вы получите сколько нужно на следующей неделе.
Барецци всегда соглашался раньше, чем Верди успевал произнести заготовленную речь, пытаясь избавить зятя от лишней неловкости, но это лишь заставляло Джузеппе чувствовать себя еще большим паразитом. Верди вздохнул, кивнул с благодарностью и хотел что-то сказать, но Барецци его перебил.
– Герите знать необязательно. Вернешь мне все, когда сможешь, – угадал он без слов.
– Спасибо, синьор Антонио.
Барецци улыбнулся.
– Разрешение цензуры на премьеру уже получил? – спросил он.
– Три дня бесполезных разговоров, в которых все притворяются, будто получают от процесса удовольствие, а австрийцы милостиво согласились, что моя опера политкорректна.
Дверь приоткрылась и в гостиную заглянула Маргарита:
– Ужин подан, синьоры, – игриво объявила она и снова исчезла.
– Что может быть неполиткорректным в опере? – усмехнулся Барецци.
Верди лишь молча развел руки.
– Риторический вопрос, – покачал головой синьор Антонио. – Давай-ка поедим, а?
Ужин прошел в беседах о репетициях, надеждах и музыке. Все трое давно так хорошо не проводили время.
Через несколько дней в загородном поместье синьора Мерелли давали большой прием. Повод не сообщался, да и никого не интересовал. Представители высшего общества Милана в полном составе наслаждались изысканными деликатесами и свежим воздухом, упражнялись в красноречии и искусстве комплиментов, соревновались в знании сплетен и завидовали нарядам друг друга. Приглашена была и чета Верди. По такому случаю синьор Антонио приобрел для дочери новое платье, сшитое, как ему казалось, на изысканнейший манер. На проверку весь образ был пропитан писком провинциальной моды, но Маргарита, похоже, этого не видела, а Верди, если уже и мог отличить тонкий вкус от мещанской роскоши, виду не подал. В прекрасном настроении Джузеппе и Маргарита Верди отправились на свой первый миланский выход в свет.
День выдался на редкость чудесным. Яркое солнце ласкало успевшую слегка покраснеть листву, наполняя поляну, сад и парк поместья тем самым осенним волшебством, которое веками вдохновляет художников и поэтов. Поляна была настолько просторной, что в ее центре помещался искусственный пруд идеально круглой формы в обрамлении белого мрамора. В центре пруда располагалась небольшая сцена, к которой вела пара узких мраморных мостиков. Скрипичный квинтет дарил оттуда гостям ноктюрн Моцарта. Углы поляны украшали беседки из того же мрамора, а по периметру были расставлены белоснежные шатры, предлагавшие наизысканнейший фуршет.
Не успел Джузеппе представить Маргариту своему импресарио, как тот предложил ему прогулку по парку, чтобы обсудить дела. Верди ничего не оставалось, кроме как принять это предложение, оставив жену в надежных руках Темистокле. Мерелли показывал Джузеппе диковинные уголки своего сада, оформленные лучшими садоводами Милана, рассказывал о редких растениях и деревьях, которые он собрал в своем парке, и, к великому удивлению Верди, о делах не говорил вообще. Проведя в праздной беседе уже более сорока минут, они медленно спускались по дорожке, обрамленной многоцветием петуний к поляне, на которой и собрались гости. Вид открывался замечательный.
