На миг-другой наступило молчание. Козел с Гиеной, казалось, вросли в землю. Таких велеречивых слов они не слыхали никогда. Никогда не испытывали подобного изумления. Лишенное сил, неподвижное тело, над которым они препирались, стояло теперь меж ними.
Затем воздух наполнился вдруг заунывным, далеко разнесшимся воем, но только на миг, поскольку вой сменился взвизгами пронзительного смеха – безрадостного, уродливого. Все огромное, мускулистое тело сотрясалось и сотрясалось, словно желая вытрясти из себя саму жизнь. Гиена откинул назад голову, горло его напряглось в неистовом вопле. Внезапно все кончилось. Свирепая голова вжалась в огромные, обтянутые белым плечи.
Гиена повернулся не к Мальчику, но к Козлу.
– Делай что тебе сказали, – крикнул он. – Наглый пыльный мешок, болван, грязная тупая башка. Делай что тебе сказали, иначе я тебе голову прогрызу. – И к Мальчику: – Тупой, как конская пятка. Ты посмотри на него.
– Вам до какого дерева? – спросил, почесываясь, Козел.
– До ближайшего, господин Козел. Ты как-то так ходишь. Никак не припомню. Ага, вот оно, оно самое! Бочком, точно корабль по волнам с траверза. Бочком и бортом вперед, так что груз начинает соскальзывать с палубы. Ах, господин Козел, до чего же он странен, до чего западает в память – способ твоего передвижения по земле. Да, вы, несомненно, парочка оригиналов, и, как таковых, я приветствую вас во имя Незрячего Агнца.
– Незрячий Агнец, – повторила парочка. – Да здравствует Незрячий Агнец.
– И опять же во имя его, – продолжал Мальчик, – смилосердствуйтесь над моим голодом. То, что ты, Гиена, намеревался соорудить из своей гривы колыбель для меня, есть знак великой оригинальности, – но я бы умер от близости к тебе. Работа твоих мышц – это для меня слишком сильно. Изобильность твоей гривы чрезмерна для меня. Удары твоего сердца разбили б меня вдребезги. У меня нет для этого сил. Соорудите, в хитроумной изобретательности вашей, кресло из веток и отнесите в нем… отнесите меня… туда, где… О, но куда же вы меня понесете?
– Ветки! Ветки! – взревел Гиена, не обращая внимания на вопрос – Чего дожидаешься?
И он с силой пнул Козла, а затем принялся отламывать от ближайших деревьев сучья и связывать их. Треск ломаемых веток громко и страшно разносился по неподвижному воздуху. Мальчик сидел, наблюдая, как две зловещие твари трудятся в древесной тени, и гадая, где и когда сможет он избавиться от их гнусного общества. Ему было ясно, что, если он сейчас убежит, его постигнет голодная смерть. Куда бы ни намеревались они доставить его, там наверняка найдется по крайности хлеб, чтобы есть, и вода, чтобы пить.
Гиена уже бежал к нему от деревьев. Он бросил похожее на седло кресло, над которым трудился, – судя по всему, его снедало желание поскорее добраться до Мальчика. Однако, приблизившись, Гиена затруднился выразить мысль, его осенившую, – челюсти его судорожно подергивались, но ни единое слово не насмеливалось вылезти из неприятного рта. И наконец, с животной поспешностью:
– Ты! – гаркнул он. – Что ты знаешь об Агнце? Секретном Агнце! Агнце, Императоре нашем. Как смеешь ты говорить о нем… Незрячем Агнце, ради которого мы существуем? Мы – все, что осталось от них… от всех тварей земных, от всех насекомых и птиц, от рыб в соленых морях и от хищных зверей. Ибо он изменил их природу, и все они умерли. А мы еще живы. Мы стали такими, какие есть, благодаря могуществу Агнца и ужасному искусству его. Как ты прослышал о нем, ты, порождение белой пыли? Смотри! Ты же еще мальчишка. Как ты прослышал о нем?
– О, я всего только плод его разума, – ответил Мальчик. – Меня тут на самом-то деле и нету. Отдельного, самого по себе. Я здесь, потому что он создал меня. Но я ушел – ушел из его великого мозга, чтобы постранствовать. Он не желает больше владеть мною. Доставьте ж меня куда-нибудь, где я смогу поесть и попить, и отпустите опять.
Тем временем и Козел подобрался к ним поближе.
– Он голоден, – сказал Козел, но едва он вымолвил это, как пустая улыбка замерла на его устах, обратившись в нечто, знаменовавшее ужас, ибо откуда-то издалека донесся звук – звук, поднимавшийся, казалось, из невообразимых глубин. Тонкий и чистый, как перезвон сосулек. Призрачный, далекий и чистый.
На Гиену он подействовал так же мгновенно, как на Козла. Заостренные уши Гиены немедля выставились вперед. Голова поднялась высоко в воздух, а щеки, которые он так старательно брил каждое утро, изменили окраску, обратясь из пятнисто-лиловых в смертельно-бледные.
Мальчик, который расслышал сей зов так же ясно, как двое других, и представить не мог, почему звук, настолько сладкий и переливистый, должен был подействовать именно так на окоченевших по сторонам от него существ.
– Что это было? – спросил он наконец. – Почему вы так испугались?
И после долгого молчания они ответили, оба:
– Это блеял наш Господин.
Глава третья
Далеко-далеко, так что и не отыщешь, в бездыханной, бесплодной стране, где время катит и катит сквозь тошнотворность дня и удушливость ночи, лежит земля совершенной неподвижности – неподвижности воздуха, набранного в легкие и задержанного ими, неподвижности дурного предчувствия и зловещего ожидания.
А в самом сердце этой земли, или страны, где не растут деревья и не поют никакие птицы, залегает пустыня – серое пространство камней, отливающих металлическим светом.
Неуловимо спадая от всех четырех сторон света, пространная местность эта начинает, словно притягиваемая собственным центром, разламываться, поначалу почти неприметно, на террасы, безжизненные и яркие, и по мере того, как земля опускается, террасы становятся все выше, пока наконец, как раз когда уже кажется, будто самая середина одичалой этой земли совсем близка, серые террасы не обрываются и взгляду не открывается поле голых камней. По этому полю в беспорядке раскидано то, что выглядит подобием дымоходов или стрел старых металлических сооружений, горловинами рудников, – вокруг же них там и сям валяются фермы и цепи. И надо всем страшно сияет на металле и камне свет.
И пока язвительное солнце изливает лучи на землю, пока во всем огромном амфитеатре не совершается никакого движения, нечто принимается шевелиться глубоко под землей. Нечто одинокое и живое нежно улыбается себе самому, сидя на троне в гигантском сводчатом зале, освещенном скопленьем свечей.
Но при всей лучезарности свечей, большая часть этой палаты заполнена тенями. Контраст между мертвым и мреющим светом внешнего мира с его горячим, металлическим посверком, и светотенью подземного склепа составлял нечто такое, чего Козел и Гиена, при всей их бесчувственности, никогда отметить не забывали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
