В-третьих, будучи сам от горшка два вершка – как говорят в таких случаях, метр с кепкой на коньках, – этот индивидуум жил с женщиной на двадцать лет его старше и примерно на десять сантиметров выше. Нет, она не была его мамой. Его-то мама жила в упомянутых Новых Бурасах, хотя сам он утверждал, что она переехала на ПМЖ в Токио, потому что имеет глубокие корни среди местного самурайства. Говоря эту чушь, он щурил и без того узкие глазки, чтобы, верно, хоть как-то смахивать на продукт Страны восходящего солнца. Лучше всего тему о токийской матери Наседкина формулировал могучий дворник Журов, который при этом сморкался на свою метлу со словами «япона мать, едри ее в кимоно!».
Женщина же, с которой он жил, была его гражданской женой. Она была озлоблена на весь мир и не общалась даже с родной сестрой, которая жила в доме напротив. Ольга Алексеевна – так звали эту даму – черпала энергию в злобе и ненависти ко всему, что движется. Говорили, что в свое время она разводила на балконе кроликов только для того, чтобы потом их собственноручно зарезать и скормить своему хромоногому приживалу. В последнем она души не чаяла: все-таки молод, знатен (это к вопросу о самурайских корнях) и хорошо зарабатывает (Наседкин работал где-то в милиции внештатником, проще говоря, осведомителем, кроме того, два раза в неделю подрабатывал охранником в каком-то новоиспеченном супермаркете, а на досуге пилил и строгал мебель – уже готовую). Ольга Алексеевна только с ним находила общий язык во всех вопросах: так, она полагала, что с ее умом и широкими взглядами на жизнь нельзя жить в двухкомнатной квартире, в то время как ее сестра живет в четырехкомнатной, оставшейся от отца. Она злобствовала по поводу того, что сестра не работает, но живет в достатке, в то время как она, Ольга Поземова, вынуждена зарабатывать на хлеб. Проще говоря, почтенная Ольга Алексеевна считала, что всему миру нужно подпилить ножки только потому, что так делает ее хромоногий любезный, портящий мебель.
…Швырнув камнем в собаку, хромоногий осведомитель притаился за дверью, прикидывая, стоит ли ему выглянуть или же этого делать не стоит из опасений попортить последнюю пригодную к эксплуатации ногу. Впрочем, выходить ему все равно нужно, потому что он собирался в свою ментовку с очередной жалобой – проще говоря, стучать.
Наседкин выполз из подъезда и боязливо огляделся. Собака сидела и лизала ушибленное место. «Самурай» подбоченился и, подобрав с земли палку для самообороны, приставными шагами поспешил мимо собаки. Впрочем, тут ему пришло в голову, что у него с собой газовый пистолет, так что бояться ему совершенно нечего. Он швырнул палкой в собаку и вынул пистолет. Теперь ему хотелось, чтобы собака напала на него: он уже предвкушал, как будет рассказывать своим ментам бредни о том, как на него напали три громадных пса, верно, натасканных ЦРУ специально на него.
Впрочем, как раз в этот момент из подъезда вышла крупная женщина с сумкой, в которой бултыхался зонтик. Это была председательша жилкооператива, которая и являлась хозяйкой черного ньюфаундленда. Увидев ее, Наседкин гаркнул:
– Чего собака без поводка и намордника, мать твою? Тут дети играют!
Ни одного ребенка в данный момент во дворе не находилось, да это Наседкина и не заботило. Было бы что сказать.
– Он у меня никого не тронет, он же ласковый, – хмуро ответила председательша. – А вот ты еще раз собаку тронешь, я тебе…
– Что ты мне? Что – ты – мне? – выставив вперед ногу, словно штатив фотоаппарата, с готовностью наскочил на нее Наседкин. – «Ласковая»! В душегубку таких ласковых надо! Она у тебя бешеная… язык набок!
– На себя бы посмотрел… – пробурчала председательша, спускаясь по ступенькам.
Хромоногому «японцу» нужен был только повод. Он пошел на председательшу, раздувая ноздри:
– Да знаю я, какие вы все тут! Что ты там на меня?.. Че глазки пучишь, дура? «Ласковая»! Да эта ласковая пол-Горового, когда он из окошка ебнулся, чуть не сожрала недавно, хорошо еще, что твой придурочный муж вовремя пришел!
И он захохотал.
Терпение председательши лопнуло. Она наскочила на «самурая» своей массивной грудью и рявкнула:
– А ты бы молчал, чмо! Два года за квартиру не плочено, а он тут выступает, как на митинге! Если завтра не заплатишь, то отключим!..
– Что ты мне отключишь? – пробормотал Наседкин, пятясь и белея от злобы. – Ты мне что… ты мне тут, значит… не…
– Знаешь что!.. – закричала предводительница жилищного братства. – А ну пшел вон отсюда и не маячь! Смеется еще!.. Да тебе плакать надо, гнида!
– Ты у меня еще попляшешь! – кричал Наседкин, убегая. – Да ты еще… да я в вашем гадюшнике жить!..
– Фас!! – крикнула почтенная дама, аж приседая от усердия и отчаянно колыхая всеми своими подбородками. – Чарли, куси это колченогое чмо! Куси, а то мне Ирина Константиновна жаловалась, что этот Жопа учил ее внучку арифметике и бедную девочку оставили на второй год!
– Сука! – огрызнулся Наседкин, стремительно выбегая из арки и запрыгивая на подножку уходящего троллейбуса. Тут он налетел на какую-то старушку, которая мирно стояла у окна, и рявкнул на нее: – Ну что на меня уставилась? Встала на полсалона! Что? Проезд? Какой проезд, не видишь, я ветеран!..
Троллейбус унес брызжущего злобой колченогого уродца до следующей остановки, где Наседкин и был высажен за отсутствием проездных документов и денег. А черный ньюфаундленд Чарли, который и не думал бежать за «японцем», неспешно потрусил к хозяйке.
* * *
Не знаю почему, но безобразная сцена с участием хромого парня и черной собаки, которая завыла от ушиба камнем, привлекла мое внимание. А еще меня заинтересовали выражение лица и взгляд Нины Алексеевны, с которыми она наблюдала за происходящим. Когда же парень, отчаянно хромая, бросился бежать в арку, выкрикивая на ходу грязные ругательства, разносящиеся на весь двор, она сжала побелевшие губы и выговорила:
– Вот уж отродье. Хорошие люди умирают, а эта скотина жив-здоров и другим еще жизнь отравляет.
– А кто это? – спросила я.
– Это… не стоит о нем говорить. Просто урод.
– Это я заметила даже отсюда.
– Сожитель моей младшей сестры, – после паузы сказала Нина Алексеевна, – Ольги. Ольга – несчастный человек. Детей у нее не было, муж ушел лет десять назад… второй. Ольга, конечно, тяжелый человек, по правде говоря – невыносимый, но все-таки такого отребья она не заслуживает. Откуда он взялся, я не знаю. Но только такой наглости я не видела ни у кого. Гнусь невероятная.
– Нина, не надо, не надо, – остановил ее Сергей Георгиевич.
– А что – не надо? – встрепенулась Нина Алексеевна. – Может, именно этот завистливый ублюдок причастен к исчезновению Романа! Может… Ведь помнишь, Сергей, он пришел к нам с наглой рожей, вломился в квартиру, воспользовался, что я была одна. Что он тут нес, боже мой! По его мнению, мы занимаем большую квартиру и что мы вообще зажрались. Дескать, пора нас раскулачить. Он даже на меня с кулаками едва не полез… Да ведь и полез бы, если бы не пришел Роман и не вышвырнул его из квартиры. Прямо вниз по лестнице спустил. Это чмо кричало, скатываясь по ступенькам: «Ты не жилец!» Это он Роману. Рома, конечно, только посмеялся, сказал, что еще раз он попадется на глаза – пусть прощается со второй ногой! – Нина Алексеевна подняла на меня взгляд и добавила: – А потом Рому выгнали из университета и забрали в армию. Вы знаете, Мария, есть такие люди… такие люди страшные, которых я боюсь. Сначала они страха вроде и не внушают, только омерзение одно, как будто ползает под ногами отвратительная слизь, и грех ее бояться или ненавидеть. А потом начинаешь понимать, что стоило бояться, – стоило. Да только поздно уже.
– Что вы имеете в виду, Нина Алексеевна?
Она вздохнула, провела узкой, белой, в кольцах рукой по волосам и выговорила:
– Это сложно объяснить. Вы, верно, уже поняли, что я суеверна?
– Ну, в какой-то мере.
– Так вот… есть такое поверье про дурной глаз. Дескать, зыркнет недобро, и все – пропал человек. Вот у этого урода, у этого… вот у него такой глаз. Ведь я даже боюсь говорить, но… но совпадает. Наобещал он тогда Роману всяких разных гадостей, и Рому забрали в армию. Увидела я его во дворе как-то раз, прохромал мимо и каркнул мне вслед, что у меня неправильная походка и ее нужно немножко подправить. Я тогда смеялась и сказала, что не ему бы говорить о корректировке! И что же вы думаете? На следующий день я поскользнулась и сломала ногу.
– Да. Зимой это было, – тревожно сказал Сергей Георгиевич, прислушивающийся к каждому слову супруги.
– А покойный Владлен Моисеевич Горовой был другом моего папы. Для него Ольга – дочь друга. Он как-то недавно зашел к ней, хромого дома не было, и стал говорить ей, что пора бы одуматься, что негоже позориться, живя с отребьем безродным, моськой подзаборной. А моська тут как тут – прихромала и давай тявкать: тебе, мол, старый хрен, подыхать давно пора, а ты тут людей учишь. И выгнал его, Владлена Моисеевича. А Владлен Моисеевич… он…
