Перед отъездом Батюшков и Пушкин часто встречаются, о чем-то договариваются. Тургенев писал в Варшаву Вяземскому: "Вчера проводили мы Батюшкова в Италию. Во втором часу, перед обедом, К.Ф.Муравьева с сыном и племянницею, Жуковский, Пушкин, Гнедич, Лунин, барон Шиллинг и я отправились в Царское Село, где ожидал уже нас хороший обед и батарея шампанского. Горевали, пили, смеялись, спорили, горячились, готовы были плакать и опять пили. Пушкин написал impromptu (экспромт.- Ю.Д.), которого послать нельзя, и в девять часов вечера усадили своего милого вояжера и с чувством долгой разлуки обняли его и надолго простились".
Тургенев помог уехать многим своим знакомым и предпринимал усилия для того, чтобы Пушкин мог отправиться служить по дипломатической части. Не исключено, что направление поэта на службу в Коллегию иностранных дел произошло с его участием и для этой, следующей цели. Шансы у Александра Тургенева помочь Пушкину были весьма хорошие, и он долго этим занимался. Государь был сильно расположен к нему, подарил ему перстень с шифром. А министр Каподистриа ни в чем Тургеневу не отказывал. "Теперь остается только пристроить Пушкина",- писал он Вяземскому. Пушкин, по-видимому, рассчитывал на такую же синекуру, которую удалось получить Батюшкову. Не стал бы Тургенев хлопотать в верхах, не имея от Пушкина согласия. Должность в каком-нибудь посольстве давала западную свободу при возможности получать хорошее содержание из России.
Выпускники начинают разъезжаться подалее, провожая друг друга и договариваясь не забывать лицея. А он только провожает и остается. Представим себе этого молодого человека, который - как бы он ни был честолюбив - не подозревает о той роли, которую ему предстоит сыграть в истории страны, где он родился.
Вот он идет по Невскому, элегантен и чуть неряшлив, в широком черном американском фраке (точнее a l'americaine) и французской шляпе. Невысок ростом, по-видимому, на каблуках. Мы с вами почти точно знаем, что он говорит, встречаясь с приятелями, как оживляется, увидев в проезжающем экипаже хорошенькую женщину, даже о чем думает. Его мысли, привычки, взгляды часто меняются. Но если верить Шопенгауэру, характер человека остается неизменным в течение всей жизни. Позволим себе одно добавление, важное для нашего исследования: его жизненные цели и даже методы, которыми Пушкин пытался их достичь, тоже не менялись до смерти.
Иван Тургенев указал на парадокс личности Пушкина: он получил французское воспитание, но был "самым русским человеком своего времени". Вопрос, однако, в том, определенно ли определение "самый русский"? Кто, вообще говоря, "самее" выражает русский дух: Иван Грозный? Курбский? Малюта Скуратов? Пугачев? Новиков? Достоевский? Нечаев? Савва Морозов? Бердяев? Иван Бунин? Ленин? Ежов? Сахаров? Горбачев? Не станем перечислять разнообразных наших современников. Если сузить список и рассмотреть русских людей пушкинского времени, то и в этом случае спектр окажется достаточно разбросанным: Карамзин, Александр I, Бенкендорф, Лунин, адмирал Шишков, Николай I, Чаадаев... Почему же "самый" - именно Пушкин?
Нам кажется, просто писателю Ивану Тургеневу был ближе духовно, особенно своей европейской ориентацией, именно писатель и именно Пушкин. А в действительности перечисленные выше и многие другие - все "самые русские", все, причем по-разному, выражают русский дух, и Пушкин не больше других. Официальный литературовед В.Кирпотин писал: "Пушкин - дитя европейского просвещения, выросшее на русской почве". Нам представляется, что эта оценка точнее тургеневской. В ряду наших великих писателей едва ли найдется другой столь беспокойный человек, как Пушкин, "не по-русски живой",- добавлял Кирпотин. Интересно, что эта "прозападная оценка" Пушкина проскочила в пропагандистской книге накануне 1937 года.
По мнению Юрия Тынянова, русские гены в Пушкине были - легкомыслие и пустодумие. Пушкин оценил себя сам, подписав однажды письмо: "Егоза Пушкин". А ганнибальская стихия - это яростные страсти, жизнелюбие и жажда свободы.
Еще более узко сформулировал сверхзадачу жизни Пушкина современный автор журнала "Вопросы литературы": в ранней юности у Пушкина возникает "нечто такое, что хотелось бы назвать целеустремленной свободой". Понятие "целеустремленная свобода" весьма удобно тем, что его можно трактовать по-разному в зависимости от исторической и политической ситуации. В период, о котором идет речь, воспитание, образование, принятие на службу,- все, как нам представляется, связалось воедино в жизни Пушкина. С такими предками (то есть с такой биографией), с таким знанием иностранного языка и культуры, с таким скепсисом по отношению к России, неутоленным интересом ко всему мировому и, прибавим, с такой холодностью к семейным привязанностям,- если кому из русских и следовало уехать и жить за границей, так именно Александру Пушкину.
Есть люди, с детства предназначенные быть эмигрантами. Он же сделался государственным чиновником, как многие образованные люди в той стране, но ему нужно было больше воздуха, чем большинству. Все готовы были исполнять, он хотел - пока еще неосознанно - творить. Через несколько лет он назовет себя министром иностранных дел на Парнасе, которого отстранили от дел. Комментаторы будут добавлять одно слово: на русском Парнасе. Но Пушкин этого слова не писал. Парнас для большого поэта един, универсален, всемирен.
Чиновничья стезя, однако, его не привлекала. Так и случилось: на службе следующий чин титулярного советника он получил через 15 лет, тогда как его однокурсники становились титулярными советниками сразу после лицея. Понимал ли он тогда, что если ехать за границу, то это нужно делать немедленно? Сознавал ли, что момент благоприятный, что чиновником, да еще мелким, выехать сравнительно легко, пока числишься в законопослушных? Ответить на эти вопросы мы не можем.
Первое, что делает Пушкин, устроившись на службу,- в преддверии заграницы он берет отпуск на два с половиной месяца для приведения в порядок домашних дел и вскоре уезжает в Михайловское. Самое раннее, дошедшее до нас послелицейское стихотворение навеяно впечатлениями от дороги туда:
Есть в России город Луга,
Петербургского округа;
Хуже не было б сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего.
Однако, не досидев до конца отпуска, Пушкин простился с Михайловским и возвратился в Петербург. Ему предстоит проводить за границу лицейского приятеля Федора Матюшкина, отправляющегося в кругосветное путешествие на военном шлюпе "Камчатка" во главе с капитаном Головиным.
Матюшкин был родом из Германии, из семьи русского дипломата, крестили его в лютеранской церкви из-за отсутствия православной. Свой путь - морское путешествие - Матюшкин выбрал под влиянием Пушкина, который убедил его наблюдать мир и вести дневник. В лицее и сам Пушкин мечтал о морских путешествиях. Когда Пушкин вернулся из Михайловского, Матюшкин был уже оформлен на корабль. Капитан Головин предупредил, что если он не справится со своими обязанностями, то оставит его в Англии.
26 августа Пушкин отправился вместе с Матюшкиным по Неве из Петербурга в Кронштадт, откуда в открытое море уходили корабли. Сидя в каюте на шлюпе, ужинали, договаривались встретиться в чужих краях, как только Пушкин там окажется. "Ты простирал из-за моря нам руку",- вспомнит Пушкин эти разговоры через восемь лет. Матюшкин позднее дослужился до адмирала, стал сенатором. Именно он предложил поставить известный памятник поэту в Москве.
На следующий вечер после проводов, 27 августа, Пушкин и Катенин, как мы знаем, познакомились в театре. О том, что сам он собирается за границу, Пушкин сказал равнодушно, как о деле решенном ("вскоре отъезжает"). Значит, прошение уже было подано, и в ближайшее время он ждал разрешения на выезд.
Встречающиеся в литературе мысли о том, что желание выехать за границу возникает у Пушкина лишь в ссылке, не соответствуют истине. Важно также, что это намерение созрело до политического конфликта, так сказать, естественно. Другое дело, надолго ли собирался он в Европу. Если служить по дипломатической части, то это зависело не столько от него, сколько от начальства. Если же путешествовать, то при его склонности к прожиганию жизни - оставаться там, пока будут средства к существованию. Тогда он вернулся бы обратно, как делало большинство людей его круга. Они возвращались налаживать дела в имениях, откуда текли доходы, проводили время в обеих столицах на балах и снова отправлялись на жительство в Европу.
Думается, однако, что мысль об отъезде навсегда на ум поэту приходила. Он ее выразил в стихотворении "Простите, верные дубравы!" и записал в альбом своей соседки по Михайловскому имению Надежде Осиповой перед тем, как отправиться в Петербург, а затем на Запад. Поэт писал:
Прости, Тригорское, где радость
Меня встречала столько раз!
