- Иностранец?
- Может, и иностранец. Говорит, будто во рту картофелину горячую держит.
- Так это он научил тебя разбойничьему промыслу?
- Не виноват я. Деньги большие сулил.
- Вот что жадность творит. Ты, верно, и собственную шкуру соломой набьешь, если денег побольше посулят, - хлопнул я дверью и пошел по следам чужестранца. Отпечатки рисунчатых подметок ясно виднелись на песке. Следы привели на опушку, где стояла огромная и блестящая тарелка, из нее торчали длинные изогнутые усы, точь-в-точь удочки.
На всякий случай я снял с плеча ружье. Но в это время внутри тарелки что-то затарахтело, завыло, и она с бешеной скоростью поднялась в воздух, обдав меня дымом и гарью. Испуганный, прибежал я к старосте и все как отцу родному выложил. Но он обозвал меня дураком и лжецом.
- От охотника правды, что с комара соку, - староста не верил ни одному моему слову, будто я последний болтун в деревне.
- А сапоги? Откуда же сапоги взялись? - еще пробовал я убеждать, но его занимало совсем иное.
- Хороши сапоги, как на мою ногу шиты, да боюсь, что уездному начальнику они еще лучше придутся... Ну да ладно. А ты не поднимай паники. Паси волков своим делом занимайся.
Вышел я, будто грязью он в меня кинул, но носа не вешаю.
"Ладно, - думаю. - Пусть не верит. Но если эта тарелка летает и крыльями не машет, - должен же в ней какой-нибудь летчик сидеть. И не просто летчик браконьер! А если так, значит, он, хоть бы и чужеземец, от пригоршни моей дроби не застрахован. Терпение, Пупкус, чуточку терпения, и он будет в твоих руках: кто раньше намокнет, тот быстрей и обсохнет", - вернулся я на опушку и зорко стал одним глазом за стадом следить, а другим - за небом.
Волки в деревне пока не появлялись. Не разбойничали неделю, другую, но как оправились их волчата, оба старых зверя вихрем ворвались в стадо. И понял я, что с того несчастливого дня пришел конец всем моим веселым юношеским приключениям и забавам, что спор этот, начатый злым человеком, смогут решить только ружья.
Много ночей провел я без сна, много капканов и ловушек ставил, но волки хитрыми оказались, близко не подходили. Им хватало того урока, который они получили от таинственного злодея.
Тогда разыскал я пустую бочку, на всякий случай снес в нее все свои охотничьи принадлежности, проделал смотровую дыру, снаружи обмазал бочку овечьим салом, забрался внутрь и велел односельчанам плотно заколотить днища с обеих сторон, а бочку на опушку снести и оставить.
Послушались люди, так и сделали.
Сижу одну ночь - ничего. Караулю вторую - слышу, кто-то подкрадывается и еще издали принюхивается, воздух втягивает. Молчу, дыхание сдерживаю, глазом к дыре прильнул, высматриваю, что на воле творится. Вокруг темно, как в китовом желудке, а в темноте две пары зеленых огоньков мелькают.
В конце концов из-за облака краешек луны выглянул. И от ее улыбки все осветилось бледным светом - словно через воду смотришь. Пригляделся я и вижу: волки вокруг моей бочки кругами ходят, совещаются, что делать. Чуют зверюги овцой разит, смекают, что бочка не пустая.
Вожак приблизился, царапнул бочку когтями, куснул зубами, да ничего у него не вышло. Тогда, чтобы убедиться, есть ли что внутри, волк просунул в дырку хвост и стал махать им, да прямо мне по носу.
Изловчился я, ухватил серого за хвост и намотал его на руку. Волк как рванется бежать. Мчится без оглядки и бочку за собой тянет. Я сижу, в хвост вцепился, не отпускаю. Волк хитер, в речку прыгнул, думал, утопит меня и освободится. А мне и горя мало. Бочка плотно пригнана, салом обмазана, дыра хвостом заткнута, плыву как на подводной лодке с мотором в одну волчью силу. Посиживаю, песни распеваю. Рука затекла, так я хвост на другую намотал, а когда обе устали, привязал волчий хвост шпагатом к ружью и ружье поперек дыры укрепил. А сам обедать сел.
Перекусил малость, отдышался и решил: хватит, попугал серого, покуражился, пора отпустить беднягу к волчице. Отвязал хвост, распустил шпагат, а хвост бряк! и свалился к моим ногам. Оказалось, волк давным-давно умчался, а хвост, украшение свое, оставил мне на память. Посмеялся я над бесхвостым волком и попытался сам выбираться. Стал бить каблуком по дну, а днище от воды набухло и ни с места. Я обоими колотить - ни на волос не поддается. Разогрелся я, распарился, долблю, даже пот ни разу не утер, а толку никакого.
"Мама родная, что ж делать-то буду?"
Достал нож, стал дыру расширять. Режу дерево, долблю, что есть силы, а дырка - только-только коту протиснуться. Прижался к ней лбом, поглядел. Елки сосновые - речонка-то вынесла меня в еще большую. Направил нож о ремень и снова дыру расширять взялся. Грызу дерево, а сам бога океанского молю, чтоб хоть эта речка в еще большую не впадала.
Наконец дыру расширил, собаке пролезть можно.
- Не так плохи дела, - бормочу себе под нос и вдруг слышу "гав-гав!" на берегу.
- Чюпкус! - заорал я радостно, а нож - бульк! в воду и утонул.
До того я расстроился - ведь заживо погибаю, - до того огорчился, чуть не плачу и не вижу даже, что Чюпкус следом за бочкой пробирается, с камня на камень, с коряги на корягу перепрыгивает, скулит, бедняга, а подплыть не решается, потому что к его хвосту всякие тяжелые железки поналипли, а на спине пила торчит - дровосек в лесу забыл, видно. Ни дать ни взять - допотопное чудище, броней на хребту сверкает.
Конец пришел!
Неудачи за всеми гоняются, да не всех догоняют!
ДИКОВИННАЯ РЫБАЛКА
Плыл я плыл, как преступник в бочке заколоченный, и не видно было этому плаванию ни конца, ни краю. Ноги задеревенели, руки онемели, а бока так прямо в подметку сбились.
- Держись, Микас, не поддавайся! - подбадриваю себя. - Охотнику на неудобства плевать. Куда важнее порох в сухости да рассудок в холоде держать. А приключения не заставят себя ждать...
Помотало, покрутило меня в водоворотах, счет дням потерял, а холодный рассудок до того заледенел, что стал вроде сквозняка, мурашками по спине бегает.
И хоть бы кто подплыл, полюбопытствовал, что за бочка посреди воды болтается. Так нет же! Никому не интересно. Все думают: раз бросили вещь в воду, стало быть, рухлядь никчемная...
В конце концов прибило меня течением к чужому берегу. Обрадовался я, стал по сторонам глядеть - неужели и теперь не найдется никого, кто помог бы человеку выбраться из этой треклятой, пропахшей селедкой тюрьмы, перехваченной железными обручами. Не успел подумать, откуда ни возьмись, к бочке моей сбежалась орава ребятишек. И давай швырять - камнями, кирпичами, битыми бутылками, железками, словом, всем, что на берегу после отдыхающих найти можно.
- Да уймитесь вы, человека хоть пожалейте, если рыбу не жалеете! - кричу, но чужеземцы по-нашему не понимают.
- Пли! Огонь!.. - орут на своем языке. - По вражескому крейсеру - залп! Торпедировать старую калошу! - Один сорванец до того распалился, что метнул в меня портфель со всем содержимым - с книгами и завтраком.
- Урра-а! - завопили его дружки, когда один снаряд угодил в оконце. И как пошли-поехали, думал, разнесут бочку в мелкие щепочки.
Неизвестно, чем бы все кончилось, если б не Чюпкус. Как вихрь налетел он на сорванцов, в самую гущу ворвался, стал хватать за икры направо и налево. Ребятишки с воплями разлетелись по сторонам, как воробьи. А бочку опять подхватило течением и понесло-понесло мимо чужих городов и стран...
"Неужели и я когда-то таким был? Швырял в воду осколки бутылок и куски железа?" - спрашивал я себя и ничего утешительного ответить не мог. Всякое случалось, и я не очень-то задумывался, каково приходится тем, кто после нас входит в речку, и тем, кто живет в ней. Опустил я голову от стыда и решил крепко-накрепко - ставлю крест на этом озорстве. Пусть меня петух забодает, если хоть разочек нарушу слово.
Но дать слово всегда легче, чем сдержать. И другими возмущаться тоже нетрудно. Это каждый может, даже сидя в бочке. Только вот как образумить озорников? Как приструнить бесшабашных, нерях и неслухов? Ведь сторожа к каждому не приставишь. Принесет такой стоптанные башмаки и - бух! в речку, будто караси без его рухляди дня прожить не могут. Переедет машина зазевавшуюся кошку - и ее отправляют в воду, словно в реке ее ждет торжественная похоронная процессия и траурный марш в исполнении пескарей. А есть и такие, что под ноги купальщикам не станут мусор бросать, зато на глубину что угодно вывалят. Им-то беды нет: сами они не рыбы, на глубине не плавают, животом на стекло или проволоку не напорются. Вот и не боятся...
Думал я так, и за этими мыслями совсем забыл о своих бедах. Разыскал обрывок бумаги и огрызком карандаша нацарапал:
ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ!
Тот, кто первым выбросил мусор в речку, был величайшим лентяем и браконьером. Дети (малыши, пацаны и подростки), не давайте распространяться этому мерзкому разгильдяйскому обычаю! Дорожите водой в каждой речке, каждом озере, каждом пруду. Берегите их, как свой колодец!
