Я далеко не храбрец. В прошлом я имел случай убедиться в этом, поэтому был только рад, когда через несколько минут бешеная тряска прекратилась и мы, пробив облачный слой, оказались в более или менее спокойных слоях атмосферы. Гроза между тем продолжалась, и молнии вспыхивали прямо над нами. Они были совсем не такими, как на Земле, не походя ни на изломанные линии, ни на ветвистые деревья, перевернутые кронами вниз: каледонские молнии били в разные стороны из одного раскаленного добела центра. Я никогда не наблюдал ничего подобного, и самый вид этих молний сразу напомнил мне, как далеко от Земли и от всего, что было мне близко и знакомо, я оказался.
Каледония… Она встретила меня демонстрацией своей неземной мощи, и я невольно подумал о том, что значит для человечества эта планета. Это был наш первый шаг к звездам, но сделали мы его не сами. Сгудон преподнес нам этот мир на серебряном блюдечке, и многим этот дар казался до неправдоподобия щедрым, унизительным, вдохновляющим, дразнящим, пугающим и непонятным. Как, собственно, и все, что давали нам наши практичные сгудонские благотворители, которые правили Вселенной не во имя какой-то отвлеченной идеи, а ради вполне конкретной выгоды.
Челнок слегка накренился, чтобы обогнуть последнее облако, и на мгновение я увидел далеко внизу огни посадочной полосы, светившие нам сквозь мглу. Тут же челнок выровнялся и начал снижаться по глиссаде, держа курс на эти тусклые огоньки.
Увидев их, я испытал облегчение и радость. Я прилетел на Каледонию, чтобы оказаться как можно дальше от Земли — от своего прошлого и своей боли, которая почти успокоилась за долгие шесть месяцев моего путешествия. Эти посадочные огни, едва различимые за плотной пеленой дождя и тумана, эти далекие, слабые маяки были для меня обещанием новой жизни, которую я мог начать с чистого листа.
Коснувшись площадки, челнок трижды подпрыгнул. Первый толчок вышел особенно сильным, словно пилот не успела погасить скорость, однако через секунду машина уже катилась по бетону к далекому зданию терминала. Посадочная полоса была залита водой, и впереди челнока бежали по лужам извилистые яркие отблески курсовых прожекторов. В небе над нами по-прежнему полыхали молнии, но теперь они казались далекими и неопасными.
Когда мы вышли из челнока, ливень уже ослабел и превратился в холодную, частую морось. До терминала оставалось добрых триста метров, и я, втянув голову в плечи, зашагал к нему, старательно обходя самые глубокие лужи. При каждой вспышке молнии лужи озарялись тускло-стальным слюдяным светом, но дождь с каждой минутой становился все слабее. Подняв голову, я понял, что гроза действительно проходит. Правда, с трех сторон по-прежнему громоздились высокие черные облака, казавшиеся особенно грозными на фоне темно-голубого вечернего неба, но на востоке уже взошел Арран — знаменитый спутник Каледонии, как будто окутанный багровой дымкой. Его полный диск висел почти в центре все расширявшегося участка чистого неба, и именно благодаря этому красноватому свету я мог различить каждую выпуклость темных грозовых облаков.
Внутри терминала нас встретил высокий мужчина, одетый в порядком измятый серый костюм. Взобравшись на какое-то возвышение, он извинился перед нами за «прискорбную задержку» с посадкой, которая, по его словам, произошла по независящим от администрации колонии обстоятельствам.
Этот человек даже не потрудился представиться, и я подумал, что это, скорее всего, какой-нибудь мелкий чиновник, до крайности раздраженный тем, что «проблемы» в Льюкарсе разрушили его личные планы.
— Сегодня мы отмечаем День Высадки, — сказал чиновник невнятной скороговоркой. — Это наш самый большой государственный праздник. Он посвящен прибытию на Каледонию первых колонистов, которое произошло ровно двадцать семь лет назад. С тех пор мы каждый год отмечаем эту дату и с гордостью вспоминаем обо всем, что мы успели сделать за прошедшее время…
В этом месте чиновник сделал паузу и с беспокойством переступил с ноги на ногу.
— К сожалению, — продолжил он, вытирая выступившую на лбу испарину носовым платком какого-то неестественного нежно-розово-го цвета, — с некоторых пор отдельные элементы нашего общества избрали этот праздник для демонстрации своего недовольства, причем подчас они проделывают это, гм-м… недостаточно цивилизованно.
Тут он снова замолчал и посмотрел на нас с таким видом, словно мы несли всю полноту ответственности за поведение упомянутой им части каледонского общества.
— До настоящего момента, — медленно добавил чиновник, — ни один человек не пострадал. Пока не пострадал… Несмотря на это, администрация колонии сочла необходимым известить вас о возможных беспорядках до того, как автобусы доставят вас в городской центр для новоприбывших. Автобусы будут ходить, и все же, если кто-то захочет провести хотя бы первую ночь здесь, в безопасности… — Тут он покровительственно улыбнулся. — Как говорится, в тесноте, да не в обиде. Всех, кто пожелает остаться в астропорту, мы обеспечим спальными местами. В здании терминала имеются душевые и туалетные комнаты, а продуктов в столовой хватит, чтобы накормить желающих горячим ужином.
Чиновник бормотал что-то еще, но я его почти не слушал. Самое главное он уже сказал. Революция в Раю — вот уж поистине было от чего прийти в отчаяние! Совсем не об этом я мечтал, когда летел на Каледонию, и уж меньше всего мне хотелось бы снова стать военным корреспондентом. Кто-то, быть может, скажет, что таков был мой гражданский долг… Что ж, в таком случае отвечу: этот долг я заплатил сорок лет назад и заплатил сполна. Теперь я хотел быть просто самим собой — пожилым профессором филологии и поэтом, пользовавшимся кое-какой известностью. Амплуа «своего парня»-журналиста, отправившегося за тридевять планет в поисках сюжета и мимоходом спасшего от гибели юную цивилизацию, давно перестало казаться мне привлекательным.
Но с другой стороны, спросил я себя, разве я согласился поехать на Каледонию только затем, чтобы прочесть в здешнем университете двухгодичный курс лекций? Разве не надеялся я, что, живя на этой отдаленной планете, научусь лучше понимать местную природу и местных жителей, и это станет основой и для моей педагогической деятельности, и для моего творчества? Кроме того, сколько бы я ни обманывал себя, журналист, своими глазами видевший, как начинался Конфликт, как он набирал обороты и как почти полсотни лет назад он наконец угас, никуда не делся. Он все еще был жив, и подчас мне приходилось прилагать значительные усилия, чтобы справиться с этим чрезмерно любопытным и напористым типом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
