— Я думала, ты знаешь.
— Да я ничего не знаю! Ты же видишь, что я ничегошеньки не знаю!
Тут она допустила свою первую оплошность:
— Мне уже и невдомек, что ты знаешь, а чего не знаешь! Я теряюсь. Я не сплю ночами. По существу, тебе ведь так легко ломать комедию!
Она швырнула сигарету в огонь. Как раз когда я вставала из кресла, часы в прихожей пробили пять часов.
— Комедию? Какую комедию?
— С амнезией! — воскликнула она. — Хорошая идея, просто отличная! Никаких повреждений, никаких следов, разумеется, но кто может знать наверняка, что потерявший память в действительности ее потерял, кроме него самого?
Она тоже поднялась, совершенно неузнаваемая. Но внезапно снова стала прежней Жанной: светлые волосы, золотистые глаза, безмятежное лицо, стройное гибкое тело в просторной юбке, на голову выше меня.
— Я просто не знаю, что говорю, цыпленок.
Моя правая рука взлетела прежде, чем я услышала эти слова. Я ударила Жанну в утолок рта. Боль пронзила меня до затылка, я упала вперед на Жанну, она подхватила меня за плечи, развернула, прижала спиной к своей груди, не давая двигаться. Руки у меня были словно налиты свинцом, так что я и не пыталась высвободиться.
— Успокойся, — сказал она.
— Отпусти меня! Для чего бы я ломала комедию? Для чего? Уж это-то тебе придется мне сказать, ведь так?
— Успокойся, прошу тебя.
— Да, я идиотка, ты уже достаточно мне это повторяла! Но не до такой степени! Так для чего? Объясни! Отпусти же меня!
— Да успокоишься ты наконец? Не кричи!
Она протащила меня назад, села в кресло, усадила меня к себе на колени, одной рукой обхватив меня за плечи, другой зажав мне рот и уткнувшись мне в шею лицом.
— Я ничего не говорила. Или говорила невесть что. Не кричи, нас услышат. Я третий день с ума схожу. Ты себе не представляешь!
Она допустила свою вторую оплошность, проговорив мне прямо в ухо яростным шепотом, напугавшим меня больше, чем крик:
— Ты не сумела бы за три дня так продвинуться вперед, если бы не знала! Как ты могла бы ходить, как она, смеяться, как она, говорить, как она, если бы не помнила?
Я завопила в ее руку, потом был краткий миг тьмы, а когда я снова открыла глаза, то лежала на ковре. Жанна, склонившись надо мной, смачивала мне лоб платком.
— Не шевелись, миленькая.
Я увидела след от своего удара на ее щеке. Из уголка рта у нее сочилась кровь. Значит, то был не кошмар. Пока она расстегивала пояс моей юбки, пока усаживала, я внимательно смотрела на нее. Ей тоже было страшно.
— Пей, миленькая.
Я проглотила что-то крепкое. И сразу почувствовала себя лучше. Я смотрела на нее и была совершенно спокойна. Да, вот теперь я уже вполне способна ломать комедию, сказала я себе. Когда она, стоя на коленях возле меня на ковре, притянула меня к себе, чтобы «замириться», я машинально обняла ее за шею. Меня вдруг удивил, почти даже потряс вкус ее слез на губах.
Заснула я лишь глубокой ночью. Несколько часов лежала без движения и размышляла о словах Жанны, пытаясь додуматься, что же, на ее взгляд, могло толкнуть меня на то, чтобы симулировать потерю памяти. Но так и не нашла объяснения. Не смогла я отгадать и того, что ее мучает, но была уверена, что у нее есть веские причины держать меня взаперти в доме, где меня не знают ни кухарка, ни слуга. И причины эти я могла выяснить завтра же: раз она все еще не желает показывать меня тем, кого я знала, то мне достаточно предстать перед кем-нибудь из них, чтобы произошло как раз то, чего она стремится избежать. Вот и посмотрим.
Мне следовало отыскать кого-нибудь из друзей, живущих в Париже. Выбрала я того, чей адрес был на одном из конвертов, — парня, который написал мне, что я буду принадлежать ему всегда.
Звали его Франсуа Шанс, и жил он на бульваре Сюше. Жанна еще говорила мне, что он адвокат и с той Ми, какой я была когда-то, ему, несмотря на свою фамилию, никогда не везло.
Засыпая, я раз двадцать мысленно проиграла план, который разработала, чтобы назавтра ускользнуть от бдительного ока Жанны. Это состояние ума вроде бы напоминало об одном периоде в моей жизни, но я так и не вспомнила о каком, и это прошло. Сон одолел меня в тот момент, когда я в двадцатый раз выходила из белого «Фиата-1500» на одну из парижских улиц.
Я хлопнула дверцей.
— Да ты с ума сошла! Подожди!
Она тоже вышла из машины и встала рядом со мной на тротуаре. Я отвела ее руку.
— Я прекрасно обойдусь и сама. Я всего-то хочу пройтись немного, поглядеть на витрины, побыть одной! Ты не понимаешь, что мне просто необходимо побыть одной?
Я показала ей папку, которую держала в руке. Из нее вылетели газетные вырезки и спланировали на тротуар. Жанна помогла мне их собрать. То были заметки, появившиеся после пожара. Их отдал мне доктор Дулен после сеанса световых вспышек, тестов на пятна — никчемного труда. Впустую потраченное время, которое я предпочла бы использовать с толком, поведав доктору свои подлинные тревоги. К несчастью, на наших встречах считала своим долгом присутствовать Жанна.
Она взяла меня за плечи — высокая, элегантная, волосы вызолочены полуденным солнцем. Я снова отстранилась.
— Ты неблагоразумна, миленькая, — сказал она. — Скоро пора будет обедать. А потом я отвезу тебя на прогулку в лес.
— Нет. Прошу тебя, Жанна. Мне это нужно.
— Ну ладно. Тогда я еду за тобой.
Она уселась в машину. Она была раздосадована, но не взбешена, как мне представлялось. Я прошагала сотню метров по тротуару, протиснулась сквозь стайку девушек, вышедших то ли из конторы, то ли из ателье, пересекла улицу. Остановилась перед магазинчиком, торгующим бельем. Обернувшись, я увидела, что «фиат» затормозил напротив меня во втором ряду. Я подошла к Жанне. Она перегнулась через пустое сиденье и опустила стекло.
— Дай мне денег, — сказала я ей.
— Зачем?
— Хочу кое-что купить.
— В этой лавчонке? Я могу отвезти тебя в магазины получше.
— А я хочу сюда. Дай мне денег. Много. Я хочу уйму всего.
Жанна досадливо вздернула брови. Я уже готова была услышать обвинения в том, что уподобляюсь двенадцатилетней девчонке, но она ничего не сказала. Молча открыла сумочку, извлекла оттуда купюры, что там были, и протянула их мне.
— Не хочешь, чтобы я помогла тебе выбрать? Я одна знаю, что тебе идет.
— Ничего, я как-нибудь сама.
Входя в лавку, я услышала за спиной:
— Цыпленок! Размер сорок два.
Продавщице, встретившей меня на пороге, я указала платье на деревянном манекене, комбинации, белье, пуловер в витрине.
Я сказал, что примерять мне некогда и я хочу, чтобы все было упаковано по отдельности. Потом я отворила дверь и позвала Жанну. Она вышла из машины, лицо ее выражало усталость.
— Это слишком дорого. Не выпишешь мне чек?
Она вошла в магазин впереди меня. Пока она возилась с чеком, я взяла первые готовые пакеты, сказала, что отнесу их в машину, и вышла.
На приборной доске «фиата» я прикрепила заготовленную заранее записку, которая была у меня в кармане пальто:
«Жанна, не тревожься, не устраивай розыски, я вернусь домой или позвоню. Тебе нечего меня бояться. Не знаю, что именно внушает тебе опасения, но я целую тебя в то место, куда ударила, потому что я тебя люблю и страдаю от того, что сделала это: ведь тем самым я начала походить на твои россказни обо мне».
Когда я уходила прочь, полицейский сделал мне замечание, что машину нельзя оставлять во втором ряду. Я ответила, что она не моя и меня это не касается.
Убивала ли?
Такси доставило меня на бульвар Сюше, к зданию с большими окнами — похоже, недавней постройки. На табличке у двери подъезда я увидела фамилию того, кого искала. Я поднялась на четвертый этаж пешком — лифту почему-то не доверилась — и не раздумывая позвонила. Приятель, любовник, влюбленный, коршун — какая, в сущности, разница?
Открыл мне мужчина лет тридцати — в сером костюме, высокий, приятной наружности. Из глубины доносились звуки оживленной беседы.
— Франсуа Шанс?
— Он обедает не здесь. Вы хотели бы его увидеть? Он не говорил мне, что у него назначена встреча.
— Нет, встречи он не назначал.
Он неуверенно впустил меня в просторную пустую прихожую с голыми стенами, оставив дверь открытой. У меня не было ощущения, что раньше я встречала его, но он как-то странно оглядывал меня с головы до ног. Я спросила его, кто он.
— Как это, кто я? А вы?
— Меня зовут Мишель Изоля. Я недавно вышла из клиники. Я знаю Франсуа. Мне нужно с ним поговорить.
Мужчина — это было ясно по его растерянному виду — тоже знал Мишель Изоля. Он медленно отступил, с сомнением качая головой, потом, пробормотав «прошу прощения», нырнул в одну из комнат в глубине. Оттуда он вернулся с мужчиной постарше, погрузнее, не таким симпатичным — в руке тот держал салфетку и что-то дожевывал.
