Действительность предоставляла очень жесткие рамки. Редакция могла дать отпуск с середины сентября, а в октябре кончался последний срок выдачи дипломов. Только под гипнозом любви можно было броситься в эту авантюру. Несколько экзаменов и зачетов, два спецсеминара, курсовая работа за пятый курс, теоретическая часть к практической дипломной работе «Фельетон», два госэкзамена.
Но… представьте себе, 1 ноября в кабинете ректора в числе десятка таких же «хвостистов» мне выдали новенький диплом и университетский знак. Конечно, этого бы не случилось, если бы на нашем факультете не были участливые преподаватели, многие сами журналисты, которых можно было упросить поработать вне расписания и даже вне вузовских стен.
Должен сказать, что из этих критических октябрьских суток надо было вычесть еще двенадцать часов, которые были посвящены… Гале. Для завершения каких-то своих отъездных хлопот она на три дня приехала в Челябинск, а в один из дней метнулась в Свердловск, и мы провели его вместе. Вот тогда-то она мне, видимо, и рассказывала про звонок из Ростова в Челябинск.
Но разве мне в тот день было до таких деталек?..
…Гораздо более меня впечатлила беседа с Галиной на совсем иную тему. Этот разговор случился в конце января 2010 года. Издательство «Эксмо» предложило тогда Гале выпустить большой, на 600 страниц, том рассказов. От автора требовалось сочинить лишь маленькое предисловие. И мы вдвоем однажды за утренним чаем вместе придумали и, можно сказать, проговорили его. Как молвят в таких случаях, осталось только сесть и написать. Но у автора что-то засбоило. День шел за днем, а он все не брался за свою шариковую ручку. На мои напоминания Галя отмахивалась:
– Ой, да напишу я, напишу. О чем говорить, какие-то две странички.
Однако ее литагент Володя Секачев уже дважды звонил, спрашивал: ну когда же, когда…
И в тот раз я как-то вскользь подумал вот о чем. В течение многих лет ее литературные успехи всегда вызывали у меня самые живые чувства, как огоньки освещали путь жизни. Мне казалось это естественным. Но вот что странно: у самой писательницы при профессиональных удачах градус радости был намного ниже моего, а то и вообще отсутствовал.
– Никому, Санечка, это не нужно. Кто все это будет читать?
– Да ведь все твои книги расходятся.
– А вот это никто не проверял. Может, их куда-то увозят на макулатуру.
– Что по-твоему, в издательствах дураки сидят?
– Нет, просто очень добрые люди, они боятся меня огорчить.
И такая чистосердечная грусть, ну просто мультяшный ослик Иа.
Десятки подобных диалогов случились у нас за долгие годы. Сейчас, когда мне больше не с кем спорить на эти темы, я вспоминаю их с улыбкой. А тогда нередко злился и… обижался.
Подобная реакция произошла у меня и в ответ на историю с предисловием к рассказам. И я тогда сказал писательнице то, что давно жило внутри меня, но никогда не оформлялось словами и даже мыслью. Тебе бог дал сочинительский дар, говорил я, от которого ты получаешь и счастье, и страдание. А чтобы этот дар явился вовне, Бог в какой-то мере, пусть небольшой, применяет в качестве инструмента меня.
И чтобы уж совсем стало ясно, я добавил фразу, которая скорее была просто грубостью:
– Писатель Галина Щербакова – это в какой-то мере и мой проект.
Она посмотрела на меня. Это был взгляд из какой-то такой глубины, какую я не видел никогда.
– Санечка, разве я этого не знаю?
…То, что вы только что прочитали, я написал 15 августа 2012 года. А на следующий день получил на почте два больших пакета из Израиля – от Людмилы и Бориса Коварских. Людмила – это Люка, младшая сестра Гали. В пакетах были четырнадцать писем, которые Галина отправила родственникам, когда те уехали из России в 1994 году, и которые Коварские сберегали во всех обстоятельствах жизни на новой для них земле.
И у меня вдруг случилось четырнадцать неожиданных свиданий с ней за один день. И каких! Почти каждый раз я узнавал что-то… новое о человеке, о котором, полагал, мне известно все.
Вот, к примеру, написал о том, как много раз наблюдал случаи, можно сказать, патологической неспособности автора радоваться собственным достижениям. А прочитал эти письма – и развел руками…
«Ваш отъезд, – писала она сестре, – встряска, которую я, конечно, еще не пережила и переживу ли… Хожу и разговариваю с тобой, ищу тебя, в общем, тоскую…На меня возник клёв в журналах и издательствах, который я рассматриваю как моральную компенсацию за ваш отъезд. Как говорится, нет худа без добра. Повестушку про тетю Таню – помните? – взял «Новый мир». А некое изд-во, обожравшись Стаутом и Чейзом, взяло у меня все, что было, что есть и что будет. Это ничего не значит. Журнал может полюбить другого, а изд-во может лопнуть, но в момент, когда я, Люка, ищу тебя по квартире, такой интерес мой организм поддержал. Хотя я и так бабахнулась в криз, а, не будь ласки по авторскому подлежащему, могла бы бабахнуться глыбже».
«…я веду сейчас абсолютно ненормальную для возраста и необычайно сладкую для души жизнь: графоманничаю с утра до вечера. Мне – как бы ни было тяжело, а у меня просто болит рука рабочая, – это состояние нравится, я впадаю в абсолютно радостное одиночество и не тягощусь им. Началось все с того, что в литературе оказалась нужна – тьфу! тьфу! тьфу! – а главное, начиная с повести о тете Тане, я как-то легко перешла в какое-то другое состояние – я знаю, я умею, я не боюсь.
Надо сказать, что подвигу (в смысле продвижению) я обязана и собственным детям. Я, Люка, сделала печальное, но и радостное открытие сразу. Радостное потому, что лучше знать, чем не знать. Мама моим детям нужна победительная, чтоб можно было стоять на крыльце Дома кино и гордо кричать: «Моя мама – сценарист».
Я писала Сашке своему всякие письма, длинные, короткие, истерические, жалобные, и очень его раздражала (так мне кажется). Потом стала писать коротенькие писульки и обидела мальчика. Когда же я написала, что у меня все хорошо, что я на плаву, что у меня болит пальчик, но это не считово, выяснилось: это самое то! Мама – молодец. Вот так все и сошлось одно к одному: состояние души, маленькая пруха и желание детей видеть маму, у которой все о’кей. Нате вам, паразиты, сказала я. Такая и буду.
…На дачу в этом году не еду – буду работать. Только бы не подвела физика и химия организма. Так как писать мне надлежит про любовь, я сочиню такую, что всем и не снилось. Я теперь знаю, как…».
Оказывается, и такой была моя Галя! Но раскрывалась такой она не мне, а родной крови – сестре.
Бог ты мой! Как я мог забыть, что одним из самых первых вожделений юной Руденко (добрачная фамилия Галины) было желание стать артисткой! Она признавалась, что ей нравилось быть учительницей, потому что школьный класс ей казался подобием театрального зала, перед которым она являла… школьные литературные образы. Да и в обычной жизни она всегда преображалась, рассказывая – изображая! – даже самые заурядные случаи повседневности. Короче, как нам разъясняли похожую ситуацию в популярной песне братья Меладзе, «она была актрисою и даже за кулисами играла роль, а зрителем был я». Играла роль человека, привычно и спокойно воспринимающего свои столь естественные (!) успехи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
