Вбежала Люба с хворостиной и погрозила ястребу.
— Разбойник! — и заплакала. А Бобка все лаял, крутясь вокруг Любушки.
— Это Пиратка, ваш любимый Пиратка, — крикнула я, все еще разгоряченная.
— Теперь поздно лаять, Дамка, не сберегла цыпленочка. Нисколько на тебя надеяться нельзя, даже голоса не подала, бездельница! — Она схватила меня за ухо. — Вот тебе, вот тебе, трусишка… А ты что дурачишься, Бобик! Две собаки и не укараулили! Позор!
— Это же ваш любимый Пиратка был, — заскулила я.
— Я тебя оставила, а ты прозевала… Или испугалась? Трусишка, трусишка… Не люблю тебя…
— Я ж говорила, что Пиратка такой, а вы меня не слушали, не надо было его выпускать.
— Ничего не понимаю, — сказал Бобка. — Любушка ругала за то, что гонялся за Пираткой. А сейчас за то, что не прогнали…
А Любушка никак не могла успокоиться и все всхлипывала.
— Ну хватит слезы лить.
— Да-а, жалко.
Прошло совсем немного времени, и снова случилось происшествие. Во двор вбежал радостный Бобик с мокрой простыней в зубах и скорей к тете Кате, мол, вот, принес. И тут же пришла наша новая соседка.
— Ну и бес ваш Бобик! — сердито сказала она хозяйке. — Стянул с веревки да бежать восвояси.
— Я постираю, — сказала хозяйка.
— Ничего, все равно у меня крутится машина. Солнце, сегодня хорошее, только стирать, — соседка взяла простыню и ушла.
— Две собаки и обе бестолковые, — с горечью сказала тетя Катя и посадила Бобика на цепь.
— Я же принес, — заскулил Бобик. — Я искал. Тоже могу, как Босой, таскать белье.
— Надо с земли поднимать, — проворчала я, — а не с веревки сдергивать. Пришла Нина с нашим ведерком.
— Ты чего же бросила? — спросила она меня — и к Любушке. — Я набрала ей воды, она понесла, а потом почему-то бросила.
— Ну-ка, ну — возьми ведерко… Ой, несет! — удивилась она. — Идем-ка, идем… — Любушка набрала воды. И погладила меня. — Попробуй, неси… Вот фокус, настоящая Каштанка… Мама, мама, — смотри!
Хозяйка развела руками.
— Чудо, кто б подумал.
Я осторожно поставила ведро возле сковородки.
— Меня тетя Аня и Босой научили, — сказала я.
Так мы ходили несколько раз к колонке, и я несла ведерко.
— Теперь всегда будешь носить воду цыплятам, — сказала Любушка. — А сторож из тебя плохой.
— Да, виновата.
— Сейчас поведем утят на пруд, а то они вспотели от жары, — сказала Любушка. — Если еще хоть одного прозеваем — попадет нам обеим, а тебя на цепь, как Бобика, посадят и будешь тогда день и ночь выть и злиться.
— Знаю, хуже нет на цепи сидеть.
Ох, как обрадовались утята. Плавали, ныряли, весело крякали. А цыплята завидовали. «Как же мы, как же мы?» Бегали по бережку, а в воду к друзьям никак не решались влезать. А потом нашли занятие, стали разных червячков и букашек искать да есть. А я сидела на берегу и улыбалась им.
Через несколько дней мы простились со своими питомцами. Они подросли, и их уже называли курицами и утками. Мы с Любушкой часто приходили на птичник… Смотрит, смотрит Любушка, стараясь отыскать своих знакомых. Да разве их узнаешь? Их тысячи, и все белые, похожие друг на друга.
— Где наши друзья, Дамка? — спрашивает Любушка. Я поглядываю на мою хозяюшку и лукаво говорю:
— Сама, сама узнавай. Они-то, наверное, про нас забыли.
Но все же одна уточка узнает Любушку. Та, которую она однажды спасла от Бобика. Уточка, чуть прихрамывая, сама подбегает к Любушке и клюет зерно прямо с ладони.
9
Любушкин отец приходит из мастерской на обед. Поест и скорей снова на работу. А сегодня зашел в сад посмотреть деревья. Невесело потрогал ветки, поколупал ногтем кору.
Возле нашей ограды Петрович, Виталькин отец, остановил мотоцикл.
— Говорят, Дима скоро приедет? — спросил Петрович. — Насовсем?
— Сколько же можно учиться, и так уже три года.
— Да, долгонько. Есть курсы — полгода или год учат.
— Ну он-то учится на механизатора широкого профиля: может работать на любом тракторе, комбайне или автомашине. И когда надо — сам починить сможет…
— Витальку тоже пошлю, а то начал от рук отбиваться. Дотянул хоть бы до восьмого класса. Твой Димка и в школе старательный был, а мой не шибко, только бы крутиться по дворам. И знаешь, замечать стал: чуть прижмешь — норовит соврать. И в кого такой?
— Наш Андрюша тоже иной раз такое выдаст, хоть стой, хоть падай. — Любушкин папа погладил дерево. — Плохие дела, Петрович, вишни пропали, а яблони, может, отойдут.
— У нас такая же морока: вишни засохли, взял вырубил, новые посажу. Чего на них глядеть — корчуй. Если даже оживут — мало будет толку.
— Не мудрено, снега-то почти не было, а морозы до сорока доходили. Земля на полтора метра промерзла…
Я слушаю, слушаю, все хочу понять, поди догадайся. Но я все равно люблю слушать людской говор. Подбежал Бобик и закрутился возле людей.
— Поймаю — пеняй на себя, — погрозил ему пальцем Петрович.
Щенок подумал, что хвалят его, и ну прыгать да заигрывать.
— Вчера жинка вышла из кухни, — сказал Петрович. — Видела, что за оградой бегает Бобка, да не обратила внимания. Пришла — ни рыбины, ни Бобки. Привязал бы, что ли.
— Привязываем. Скулит, а ребятам жалко.
— Больно дрянных собак держишь… Надо, чтобы польза хоть какая была. Бобка ваш только жрать является, а Дамка… По ночам скулит, еще взбесится. Побереги детей. Вот Розка разродится — дам хорошего кобелька. Розка породистая, злая.
Папа молчал, разглядывая сломанную ветку вишни.
— Не старая еще Дамка.
— Какой не старая, всех собак пережила, вишь нос-то белый, как мел, задние лапы никуда, отнимаются, хвост опущен, а глаза бешеные… Ждешь, пока перекусает ребят. Поздно будет думать. Послушай — пристрели, — посоветовал равнодушно Петрович, глядя на меня безо всякой злобы. Неужели можно без злобы такое говорить? Разве я могла бы, не сердясь, накинуться на кого? Рявкнула и бросилась на Петровича, крича:
— Ау ты, злой человек!
— Раньше смирная была, а теперь, гляди, как пасть щерит.
— А может, поняла твой совет, — рассмеялся папа. — Не надо, Дамка, ты у нас смышленая, а вот Бобку посадим на цепь.
Подъехала на мотоцикле Тамара.
— Как пашется, Петрович? — спросила она.
— Местами сыровата земля.
— Переходи на соседнее поле, там посуше.
Побаиваюсь немного Тамару, часто говорит строго:
«А ну, на место!» Но обижаюсь и не смею ослушаться, бегу к будке. А сейчас позвала:
— Дамка, как поживаешь?
Интересно, всех спрашивает: «Как дела?» Или: «Как пашешь?» Или: «Как сев идет?» А меня, когда добрая и не торопится: «Как поживаешь?»
Я на Тамару не сержусь. Но все же почему, Любушка, она так редко обращает на меня внимание? Если даже и покормит, то почти всегда молча, словно я ей надоела. Ну хоть поругала бы, а то скорей идет за калитку и садится на мотоцикл. Но я понимаю: ей некогда. Она даже с тобой, Любушка, и то мало разговаривает. Ты что-то хочешь ей интересное рассказать, а Тамара торопливо: «Ладно, потом». А что это значит «ладно, потом»?
Сколько раз просилась Любушка в поле, Тамара не разрешала. Вот и сейчас Любушка подбежала к сестре и просит ее:
— Сказала: будет тепло — возьму. Вон, какое жаркое солнышко!
— Натрясешься, плакать будешь. В другой раз.
А меня и подавно не желает брать. Иногда до кирпичного завода добегу, она рукавичкой грозит: «А ну домой!»
Сейчас Любушка взяла да и села в люльку мотоцикла.
— Все время говоришь — в другой раз, значит, тоже любишь, как Андрюша, меня обманывать, да? А сама говоришь, нехорошо обманывать, и мама говорит нехорошо, и папа, и все-все…
Тамара рассмеялась, обняла Любушку:
— Ладно, сестренка, едем потихонечку. Покажу, как землю пашут.
И поехали! Ну теперь и я с ними! Тамара прикрикнула на меня, но Любушка заступилась:
— Пусть и Дамка поглядит на трактор.
Трактора я видела: они стоят в большом мехдворе, пыхтят и тарахтят, а что делают на поле — никак не пойму. Едут и едут куда-то, а зачем?
И вот я бегу. Мотоцикл рычит на меня Я то вперед заскакиваю, чтоб люди видели, как быстро бегаю и не устаю, то долго-долго мчусь рядом с коляской, и Любушка, протягивая мне руку, что-то поет…
Долго мы бежали, я уставать начала, ноги так и хотят остановиться, язык отяжелел, вывалился из пасти. Все силы собираю, чтобы не заметили. А мотоцикл несется, как ни в чем не бывало.
— Дамка устала! — закричала Любушка.
— А ну-ка, садись с нами! Тамара посадила меня в коляску.
Сердце, как трактор, стучит. Любушка положила меня у своих ног. Хорошо с Любушкой, гладит меня и говорит:
— Стареньким бегать нельзя, верно, Дамка?
Эх, Любушка, не успокаивай. Если собака не сможет бегать, то она уже не собака. Ничего, это у меня временно, настанет лето, и снова буду молодой, снова буду прыгать с ребятами.
