Наступает эстетическая реакция на засилье бессодержательного трагизма в литературе. Джейн Остен (1775–1817) утонченно пародирует готический жанр в романе «Нортенгерское аббатство» (1818), а писатель-сатирик Томас Лав Пикок (1785–1866) в романе «Аббатство кошмаров» (1818) приводит любопытные сведения о призраках начала XIX столетия. Оказывается, призрачный мир пополнился множеством монахов, которые не столько страдают из-за своих заблуждений, сколько веселятся и бражничают. По заверению мистера Пикника, в Париже они «забрались в погреб к мосье Свебаху, живописцу… выпили у него все вино, а потом еще швыряли в голову ему пустые бутылки». По — прежнему в ходу истории о близких людях, являющихся в момент смерти или вскоре после нее. Мистер Флоски вспоминает очередного моряка, бледного и печального, навещающего свою невесту после кораблекрушения. Наконец, возникает первый викторианский по стилю призрак — джентльмен во фланелевом халате, читающий в кресле библиотеки мистера Горло. Его визит не связан ни с какими событиями — прием, не допустимый для готического романа! В качестве объяснений для всех этих «анекдотов» мистер Пикник не придумал ничего лучшего, как сослаться на «врачебные доказательства» силы воображения. Воображению поддаются особы «нервического, слабого либо меланхолического склада, истомленные горячкой, трудами или скудной пищей»[30].
Викторианская эпоха, с одной стороны, ведет к дальнейшему развитию скептицизма, но с другой — упразднение патетических сюжетов и романтических шаблонов способствует пробуждению интереса к случаям, связанным с настоящими призраками, и что гораздо важнее — к фольклорным описаниям потусторонних явлений. Привидения начинают посещать не фантастические европейские замки, а скромные сельские усадьбы и церковные кладбища, коих хватает в самой Англии. И хотя многие писатели старательно разыскивают «скелеты в шкафу» (внутрисемейные тайны), все чаще сверхъестественное вторгается в личную жизнь, не имея на то серьезных оснований.
Скрудж и призрак Марли. Иллюстрация Джона Лича (1843) к повести Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе». Призрак волочит за собой цепь из замков, ключей и кошельков. Но это вовсе не грехи! Сами по себе они безвредны — ими можно даже делиться с ближним, — но в таких количествах они отвлекают от радостей земных
Чарльз Диккенс (1812–1870), подвергающий критическому анализу и свидетельства очевидцев, и литературные мистификации, в письме от 6 сентября 1859 г. признается: «Я до сих пор еще не встречал такого рассказа о привидениях, достоверность которого мне бы доказали и который не имел бы одной любопытной особенности — а именно что изменение какого-нибудь незначительного обстоятельства возвращает его в рамки естественной вероятности»[31]. Сам писатель в большинстве произведений о призраках избегает патетики. Его призраки настолько обыденны, что их порой трудно отличить от живого человека («Сигнальщик», 1866), а те, кто их видит или ощущает их присутствие, испытывают лишь небольшой дискомфорт («Рецепты доктора Мериголда», 1865). «Рождественская песнь в прозе» (1843) и различные антологии, посвященные таинственным происшествиям, не вызывают страха из-за своего неприкрытого морализаторства.
Дух Джейкоба Марли наносит визит бывшему компаньону Скруджу и жалуется на свою посмертную участь. Марли «осужден колесить по свету и… взирать на радости и горести людские, разделить которые он уже не властен»[32]. Вина его состоит в том, что он, видите ли, недостаточно общался с людьми и соучаствовал в их судьбах. Средневековые понятия переворачиваются с ног на голову: человек наказан не за излишнюю озабоченность земными проблемами, а за недостаток таковой. И его дух тянет к земле отнюдь не то, чем он сам себя к ней привязал (коммерческая деятельность), — нет, он приходит из мира духов за порцией «материи», недополученной при жизни! «Материализация» привидения достигает кульминации.
Шарлотта Бронте (1816–1855) вслед за Анной Радклиф и Джейн Остен старается найти реальное обоснование фантастическим событиям. Ее мнимые призраки оборачиваются умалишенной затворницей, злой и корыстолюбивой старухой, переодетым ухажером. Убежденная викторианка Бронте чурается «романтических бредней» и одновременно сообщает ценные сведения о популярных в народе легендах.
Из романа «Городок» (1853) мы узнаем, что призрак монахини чрезвычайно полюбился англичанам, но теперь его судьба связана с папистской дремучестью и произволом. В посещаемом привидением саду глубоко под землей устроен склеп, где «покоятся останки девушки, которую в мрачную эпоху Средневековья по приговору церковного суда заживо похоронили за нарушение монашеского обета»[33]. А в романе «Джейн Эйр» (1847) героиню едва не напугала повстречавшаяся на дороге огромная собака. Джейн готова была принять ее за Гитраша — призрачное «существо, похожее на льва, с длинной шерстью и крупной головой»[34], обитающее в уединенных местах на севере Англии.
В третьей четверти XIX в. под призрачные явления подводится квазинаучная база. Англия далеко не сразу включается в этот процесс. Кое-кто из европейских ценителей научного прогресса даже склонен обвинять англичан в приверженности к отсталым формам толкования призрачных феноменов[35]. Для этого времени характерно увлечение посмертной фотографией — парадоксальное сочетание цинизма и сентиментальности, назначенное победить страх смерти и отыскать иной способ связи с мертвецами, кроме христианских молитв. Первые фотографы охотно используют свое изобретение для фиксации всего выходящего за рамки обыденного. Так, изобретатель калотипии Уильям Тальбот (1800–1877), ставящий эксперименты в старинной усадьбе Лекок (Уилтшир), замечает около озера традиционную Белую даму, но не успевает запечатлеть ее на снимке.
Джейн Эйр и мнимый призрак. Иллюстрация Ф.Г. Таунсенда (1847) к роману Шарлотты Бронте «Джейн Эйр». Женщина в ночной рубашке, похожей на саван, рвет вуаль Джейн. Супруга мистера Рочестера — человек, а не дух, но ее, как и многих кандидатов в привидения, держат под замком в дальних покоях дома
Тяжеловесные по стилю произведения Эдварда Бульвер-Литтона (1803–1873) призваны доказать, что сверхъестественного нет, а есть «явления, подчиняющиеся не познанным нами пока законам природы». Для писателя и его единомышленников призрак — это некое подобие отжившей формы или идея, передающаяся еще не установленным образом от одного мозга к другому. Передачу осуществляет «материальный агент» (экстрасенс), имеющий власть над мыслями и воспоминаниями умерших и способный предъявлять нашим чувствам «образ самой приземленной части человеческого существа». В подтверждение своей мысли Бульвер-Литтон ссылается на бесцельность явления призраков, которые «редко говорят и не высказывают ничего такого, что выходило бы за рамки посредственности»[36]. Казалось бы, отсутствие цели и молчаливость свидетельствуют вовсе не об иллюзорности привидения, а о его чуждости земным заботам и привязанностям. Но, увы, писатель не расстается с мыслью о «высоких, благородных и способных существах, живущих в безграничной воздушной среде»[37]. И если призрак не ведет светскую беседу, он никак не может существовать!
Идея совместить мистику и науку пришлась по душе далеко не всем. Амелия Эдвардс (1831–1892) сетует на ограниченность ученых, не верящих «во что-либо выходящее за пределы доступной им очень узкой сферы понятий». Писательница слегка наивно апеллирует к законам логики, основанным на «сопоставлении причин и следствий», и к «показаниям надежных свидетелей, которые при судебном разбирательстве рассматриваются как решающий аргумент»[38]. Но еще Вальтер Скотт, пренебрегая заветом святого Фридо-лина, иронизировал по поводу человека, пытающегося свидетельствовать в суде со слов призрака убитого. «Подождите, сэр, — сказал судья, — призрак превосходный свидетель, и его показания весьма важны, но он не может быть выслушан в суде через доверенное лицо. Вызовите его сюда, и я его выслушаю, но ваши слова — только слухи, которые мне непозволительно принимать во внимание».
Медленно, с трудом писатели очищают инобытие от земных понятий, и привидения наконец-то приобретают вид отталкивающий и бездушный. В этом плане трудно переоценить заслугу Джозефа Шеридана Ле Фаню (1814–1873), которого М.Р. Джеймс объявил единственным из викторианцев, кому стоит подражать.
Мистер Дженнингс, герой повести «Зеленый чай» (1872), ссылаясь на «Небесные тайны» Эммануила Сведенборга (1688–1772), пишет о сопутствующих человеку злых духах. Это выходцы из ада, но в аду они более не пребывают, поскольку исторгнуты оттуда: «Их место между небесами и преисподней, и зовется оно миром духов». Дженнингс понимает, что «опасно человеку иметь общение с духами, если не укрывает его твердыня веры», однако сам он принадлежит к разряду колеблющихся. Доктор Хесселиус тщетно напоминает ему о Творце, защищающем от таких существ. Дженнингс гибнет, будучи не в силах противостоять злобной обезьяне. Выбор автором обезьяны в роли привидения не случаен — в романскую эпоху этот зверек олицетворял самого дьявола. Вероятно, к древнему прототипу восходит и сова, сообщник призрака, повинного в смерти капитана Бартона из повести «Давний знакомый» (1872). В сборнике рассказов «Дух мадам Кра-ул» (1851–1872) присутствуют и другие животные из старинных преданий Ирландии и Нортумберленда.
