Почему ему захотелось показать меня Черчиллю? Теперь я понимаю, что ему хотелось выглядеть обыкновенным человеком. Черчилль был ему симпатичен. Я это заметила.
А после войны начались темные годы: «холодная война». Опять новая волна доносов, арестов, посадок. Я жду и очень надеюсь, что Правительство российское, как вы его теперь называете, выйдет с какой-то объективной оценкой истории. Объяснят роль Берии и всего Политбюро. Все несут ответственность. Почему один Сталин? Другие куда смотрели? Нельзя все валить на одного. Он же был не царь и не король. Надо разделить эту вину. А диктатором? Да, он был военным диктатором.
Я как-то никогда не считала, что, ах, я дочь Сталина. Отец меня учил: ты не член правительства, не имеешь никакого отношения ко всему этому: «Ты не захотела жить со мной в Кремле – тебе дали квартиру (это в «Доме на набережной», как тогда говорили, хорошую квартиру, я ее очень любила и прожила там 14 лет). Вот тебе деньги – купи себе машину, получи права, води ее, как все, сама. Сама оплачивай свои обеды и ужины, плати за квартиру. Вообще, не помещай себя на иждивение правительства». Все это было вложено в голову.
Когда в 1947 году было отменено бесплатное содержание членов Политбюро, отец, как все стал получать зарплату. В наши редкие встречи он спрашивал: «Светлана, тебе нужны деньги?» Я всегда говорила, что нет. «Врешь ведь. Сколько тебе нужно»? Я не знала, что сказать, а он не представлял счета современным деньгам, а тем более размеров цен. Он жил дореволюционными представлениями. Считал, что сто рублей – колоссальная сумма. Даст две, иногда три тысячи. Я никогда не знала, на месяц это, на две недели или на полгода. Он считал, что дает миллион. Как-то прислал два конверта своей зарплаты. Для меня и Капитолины, жены Василия. Капа говорит мне: «Светка, я тебя всю жизнь помню в ситцевых платьях. Давай закажем каракулевые шубы». Уговорила меня. И я никогда не жалела об этом. Самой мне бы это не пришло в голову. Вот такое воспитание.
Я уже говорила, что после войны отец долго болел. Я до сих пор не знаю, что с ним было. У него всегда был плохой желудок, нарушения пищеварения. Сказались, видимо, тяжелое детство и молодость ссыльного революционера-подпольщика. Высокое давление. А вот сердце было хорошее. Но после многолетних стрессов организм стал разваливаться.
В день, когда с отцом случился удар, у меня было какое-то странное предчувствие. Я все время рвалась поехать к нему на Кунцевскую дачу. Хотела его увидеть, сердце было неспокойно. Но ведь нельзя было сесть в машину и поехать. Нужно было через охрану договариваться по телефону. Мне отвечали: «Сейчас не звоните». Вот так с дочерью разговаривали. Я не имела возможности соединиться с ним и по прямому проводу. Трубку все равно снимали «они». Так я промучилась до самого вечера. В совершенном изнеможении поехала к Шверникам. От них вновь звоню по «прямому». Опять: «Нет. Нельзя». Потом-то я поняла, что с ним уже было плохо и там была полная кутерьма. Я так рыдала. Не могла остановиться. Видите, я и сейчас плачу. Это он меня звал. Молча. Потому что только меня и любил. Больше некого было. Кроме меня у него никого уже не было. Они так и не дали мне приехать.
Люся Шверник, с которой я очень дружила, позвала меня посмотреть кино, там же на их даче. Почему-то в этот вечер у них показывали старый немой еще фильм «Станционный смотритель» с Москвиным в главной роли. Помните эту историю: единственная дочка старика-смотрителя сбежала с каким-то гусаром, а он идет ее искать в метельном поле и замерзает. Потом в конце фильма эта Маша приезжает, находит могилку и рыдает на ней. В этом месте со мной буквально случилась истерика. Меня все утешали, просили остаться, но я ночью решила уехать домой.
«Воспоминанья слишком давят плечи, как будто это было не со мной…» – писала моя любимая Марина Цветаева.
Наутро пошла в свою Академию. Сидела на уроке французского, а меня вдруг вызывают и везут туда, на дачу. Пока ехали, я решила, что уже все, что он уже умер. Но оказалось, что еще жив, и еще три дня был жив. Но, конечно, разговаривать уже было невозможно: отец был без сознания… Я сидела около него, держала его руку, поцеловала ее. Говорят, что в таком состоянии люди слышат.
Может быть, он и слышал, что я ему шептала. Но у меня не было такого чувства, что он хочет мне что-то сказать.
И все эти «единомышленники» как коршуны столпились вокруг. Я не видела на их лицах ни сострадания, ни скорби. У них в головах было одно: есть ли завещание о преемнике, кто сядет в его кресло? Больше всех суетился Берия. Этот крик: «Хрусталев, машину!» – я и сейчас слышу. Он дважды уезжал в Москву, постоянно что-то шептал на ухо Маленкову, Хрущеву, убегал куда-то. Нашел ключи от личного сейфа отца. Помчался вытаскивать все оттуда. Мне говорили, что там была заветная тетрадь в черном коленкоровом переплете – что-то вроде личного дневника. Он записывал туда заметки, наблюдения, характеристики людей, его окружавших, и, наверное, что-то личное, потаенное. Эти люди многое бы дали, чтобы заглянуть в тетрадь. Вот за ней Берия и помчался. Этот дневник так и исчез. Его не видел никто и никогда.
Берия и врачам не давал выполнять свою работу. Все время твердил: «Вы отвечаете за жизнь товарища Сталина!» У медперсонала руки дрожали. Кстати, многих из медиков, что крутились у постели умирающего отца, я раньше никогда не видела. У меня не было сил протестовать. Да и что я могла? Разве меня кто-нибудь о чем-нибудь спрашивал?
Потом мне одна служанка рассказала, что, когда отца нашли лежащим на полу без сознания и уложили на диван, охрана позвонила Берии. Вместе с ним примчались и другие. Этот мерзавец кричал: «Уйдите все отсюда! Разве вы не видите, что товарищ Сталин спит». 16 часов он пролежал без медицинской помощи. Врачей не вызывали.
Вспоминаю сейчас Валечку Истомину – экономку отца. Она с рыданиями бросилась мне на шею, едва я переступила порог дома. Она первая и сказала мне, что у отца удар и сейчас он лежит без сознания, но еще жив. Валечка проработала на Кунцевской даче не один десяток лет. Да и куда бы отец ни выезжал, она всегда была с ним. Я думаю, что она была для него всем. 17-летней девушкой она приехала из глухой деревни в Москву к брату, который служил в кремлевской охране. Он и сумел как-то пристроить ее на Кунцевскую дачу подавальщицей. Я всегда поражалась ее поразительному умению вести себя, ее врожденному такту, выдержанности, женскому уму и чутью. Веселая, со звенящим голоском, румянощекая, голубоглазая блондинка с хорошей фигурой – она не могла не нравиться. Но она всегда держала себя строго. Никто из отцовского окружения не смел к ней приблизиться. Она и жила на даче, чтобы всегда быть под рукой. У нее была своя комната. Ее настоящее имя Варвара, но брат решил, что лучше быть Валечкой. В отделе кадров переписали документы. Был у нее муж, который тоже служил в охране. Родила сына. Злые языки шептали по углам, что он «от Хозяина». После смерти отца я встречалась с ней несколько раз. Она много знала и немало рассказывала мне. Однако умела держать язык за зубами. Никто так и не сумел ее «расколоть». Унесла все в могилу.
Я, окаменев, сидела около отца, не выпускала его руку. Вдруг услышала пьяный крик: «Сволочи! Загубили отца!» Это приехал Василий. Мы никогда не были близки, но тогда он был единственной родной душой. Отцу сделали какой-то сильный укол. Тело его вздрогнуло.
Потом была страшная агония. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто столпился у одра. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью. Взгляд этот обошел всех в какие-то секунды. Вдруг он поднял левую руку, которая двигалась, и не то указал куда-то вверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ. Не известно, к кому или к чему он относился. В следующее мгновение душа его отлетела…
Все его соратники тут же кинулись к выходу, расселись по машинам и укатили в Москву.
Проститься с отцом стала собираться прислуга. Вот где было истинное чувство. Все они молча входили, молча стояли у постели и плакали. Многие навзрыд. А я из себя не могла выдавить ни слезинки.
Пришла проститься и Валечка Истомина. Она грохнулась на колени у дивана, упала головой на грудь покойнику и зарыдала, что-то причитая так, как это делают в русских деревнях. Она долго не могла прийти в себя, и никто ее не трогал. Все, кто служил у отца, любили его. Он не был привередлив в быту, прост и приветлив. Если о чем-то просили его, он помогал. Эти люди не предали его. Они были искренни в своем горе. А Валечка мне говорила, что она не встречала человека лучше, чем мой отец.
Меня заколотила нервная дрожь, когда приехали забирать тело. Уже на носилках я впервые увидела отца нагим. Красивое тело, совсем не стариковское. Меня кольнула ножом в сердце боль. Я ощутила и поняла, что значит быть «плоть от плоти». Человек, давший мне жизнь, ушел, а я осталась и буду жить. Всего этого нельзя понять, пока не увидишь смерть родителя.
