Не маршал, но генерал Ноги действительно был одним из самых прославленных японских полководцев, героем взятия Порт-Артура. Ему самому эта победа стоила так дорого, что вскоре после подписания Портсмутского мира с Россией генерал на личной аудиенции у императора попросил разрешения уйти из жизни. Он считал потери японской армии, понесенные во время осады русской крепости, чрезмерными: не менее 60 тысяч человек, но главное — на той войне у него погибли оба сына, офицеры японской армии. Слишком высокая цена за победу — даже для героя. Император Мэидзи запретил тогда генералу Ноги думать о самоубийстве и назначил воспитателем своего сына, будущего императора Тайсё. Через семь лет смерть императора освободила Ноги от обещания, и, посетив похороны обожаемого сюзерена и сфотографировавшись на память (фото это долгие десятилетия было важнейшей иллюстрацией тезиса о преданности долгу самурая), он с супругой решил исполнить давно задуманное. Перед портретом покойного императора генерал взрезал себе крест-накрест живот, а его жена ударом короткого меча пронзила себе горло с такой силой, что рассекла позвоночник. Впрочем, может быть, это сделал ее муж перед тем, как убить себя, — свидетелей не было.
Борис Пильняк писал: «Я пошел туда. Там стоит небольшой домик, по-нашему вроде тех, где по уездам живут земские врачи и агрономы. Там вокруг дома проложена галерейка, откуда видна внутренность дома. На взгляд европейца — это пустой дом: ни одного стола, ни одного стула, пол покрыт татами (циновками), какэмоно на стене, туалетный столик в комнате жены, такой, перед которым надо одеваться, сидя на полу, — письменный стол маршала, такой, за которым надо писать, сидя на полу, — и все, больше ничего. В угловой комнате указаны места, где сидел маршал и его жена в момент, когда они сделали себе харакири. Там в углу трубкой свернуты циновки, залитые кровью маршала и его жены. Они перед смертью сидели на полу посреди комнаты, около хибати. Маршал и его жена перед смертью написали танки. Быль жизни маршала Ноги и его смерть — суть экстракт понятий японского парода о чести и правильности жизни, — маршал Ноги — национальный герой, патриот и гражданин своей родины. Обстановка его дома, тот быт, в котором он жил, — до аскетизма просты: и до аскетизма проста его смерть, ставшая над смертью. Вокруг дома маршала Ноги растут тенистые деревья, те деревья, которые дают покой нервам, — вишневые деревья (они в Японии величиной с березу), цвет которых есть символ души мужчины: вишневые цветы в Японии делают себе харакири, то есть особым таким ножом разрезывают себе живот… Я ушел из дома Ноги, из парка, где приютился храм его имени, — малость обалделым».
Пильняк отправился в усадьбу Ноги, к слову сказать, в неизменном виде существующую до сих пор, по той простой причине, что в 1920-е годы это было одним из мест массового паломничества японцев, воспитываемых в самурайском духе. Сегодня многое изменилось, но и сейчас это действительно поразительный по своему духу, щемящий душу уголок Токио, к которому нельзя относиться без уважения. Но было ли такое соседство на пользу советскому военному разведчику? Не думаю, что ответ на этот вопрос может быть утвердительным. Конечно, чисто теоретически, Ощепков мог строить свою линию поведения с той же четко моделируемой бесшабашной лихостью, с какой это делал несколькими годами позже Рихард Зорге. Но помимо того что это были абсолютно разные по воспитанию, образованию, характеру и темпераменту люди, Зорге жил в основном среди иностранцев и общался с иностранцами, более-менее привычными к тому, что у каждого могут быть свои странности. Ощепков же был полностью погружен во внешне ровную, однородную, но энергетически напряженную, до крайности милитаризованную в те годы японскую среду. Вряд ли это окружение смогло бы долго с дружелюбным доверием относиться к странному иностранцу, а значит, Ощепков был бы неминуемо и скоро раскрыт. Но Василий Сергеевич не выглядит в документах самоубийцей. Вряд ли он сам предложил своему руководству в разведке отправить его вместо Южного Сахалина в Японию, а затем перебросить из Кобэ в Токио только для того, чтобы здесь, при помощи бдительных японских военных, его могла быстро вычислить японская контрразведка. Зачем же он поселился в столь необычном месте? Ответ на этот вопрос нашелся в январе 2013 года.
Роман на краю кладбища
Незадолго до этого мне удалось заинтересовать своими исследованиями истории русских выпускников Токийской православной семинарии профессора университета Сайтама Савада Кадзухико, выступавшего с докладом в Москве, в Доме Русского зарубежья. Он рассказал мне, что составил поименный список всех русских эмигрантов, на которых в архиве японского Министерства иностранных дел сохранились донесения агентов тайной полиции — токко. Всего таких донесений сохранилось более 13 тысяч, и, конечно, найти нужные среди них было бы задачей, рассчитанной на многие месяцы работы. По счастью, вскоре уже мне довелось выступать в Токио с докладом в Обществе исследования российской истории, и профессор Савада после выступления передал мне листок именно с теми фамилиями, которые меня интересовали. Значился в этом списке и Василий Ощепков. Найти по указанному в списке номеру документ в архиве МИДа не было слишком сложно. Куда тяжелее оказалось его прочитать. Написанный полицейским от руки, старыми иероглифами (в 1947 году в Японии была проведена реформа письменности), он оказался почти недоступен моему пониманию. Одно из немногих мест, с прочтением которого не возникло вообще никаких затруднений, был адрес: «Акасака-ку, Аояма Минами-мати, 3–60». Именно последнего «0» в адресе я не увидел, приняв его за характерную японскую точку «мару» — нечто среднее между нашей точкой и маленьким ноликом. Радостный от обладания долгожданной тайной, я бросился в квартал старых книг Дзимботё, чтобы приобрести там карты времен Тайсё, а купив, с ними в руках отправился в Минами Аояма — «Южное Синегорье» — раз уж начал переводить японские названия на русский язык, продолжу эту традицию.
Ошибочный, как потом оказалось, адрес привел меня на перекресток Аояма-дори и Омотэ-сандо. Там, неподалеку от университета Аояма Гакуин, где я только что выступал с докладом, и должен был находиться, по моим расчетам, дом Ощепкова. Примерное место его нахождение было найдено, но тут преподавательница русского языка Имамура Эцуко, взявшая на себя перевод донесения на русский язык, сообщила мне, что я ошибся. Мнимая точка оказалось нулем, и место поиска резко сместилось на карте. К тому времени сместился по ней и я, оказавшись в Москве. Продолжить поиск удалось только через пару месяцев, предварительно обзаведясь справочником, по которому можно было проследить изменение токийских адресов за последние сто пятьдесят лет. Дело в том, что Восточная столица постоянно строится, перестраивается, и карты ее, соответственно, непрерывно перекраиваются. Особенно решительно этот процесс выглядел до 1964 года, когда город терзали многочисленные пожары, нередко возникающие после землетрясений. Самое страшное из них случилось 1 сентября 1923 года, после полудня. Его эпицентр находился в 90 километрах к юго-западу от Токио, в заливе Сагами. Сильнейший удар пришелся на города Иокогама, Камакура, Канагава, которые еще и накрыла 12-метровая волна цунами. В молодой, отстроенной на западный манер, Иокогаме первые же толчки разрушили пятую часть кирпичных и бетонных зданий, фрагменты их развалин и сегодня еще можно найти на набережной этого города. Трясло так сильно, что развалило в мелкую пыль множество надгробий на Иностранном кладбище: навсегда исчез, например, самый первый памятник, возведенный над могилами русских моряков, зарубленных за полвека до этого фанатиками-самураями. Деревянным, с бумажными стенами, зданиям в японском стиле не повезло еще больше — они сгорели в пламени адского пожара, начавшемся сразу после толчков. Даже в порту, из-за разлившихся из хранилищ нефтепродуктов, горело море, да так, что высота пламени достигала 60 метров. В Токио было еще страшней: город больше, и горело сильнее. Сильный ветер разносил огонь верхом, как это бывает во время сильных лесных пожаров, а задымление было настолько плотным, что, как говорили, на одной из площадей столицы около 40 тысяч человек задохнулись дымом. Выгорело около половины города, в том числе сгорел православный собор Воскресения Христова, о котором речь еще впереди. Погибло более 700 тысяч жителей Токио и пригородов, а места, где они жили, превратились в пепелище. Поэтому, когда мне надо было купить карты города, продавцы обязательно уточняли мой запрос: «Вам до Великого землетрясения Канто или после?» — настолько сильно изменилась топография столицы после 1923 года.
Но и это еще не всё. Токио сильнейшим образом пострадал от американских авианалетов во время Второй мировой войны. Только в результате одной, хотя и самой ужасной, бомбардировки 10 марта 1945 года погибло около 100 тысяч человек, температура пожара была такой, что одежда на людях загоралась сама собой. Тогда в пламени исчезло более 40 процентов городских строений, а если добавить к этому результаты других авианалетов, то можно поверить на слово советскому разведчику Михаилу Иванову, побывавшему в Токио в 1945 году и говорившему мне, что по сравнению с японской столицей Сталинград в 1943-м выглядел «слегка поврежденным городом».
