А я еще не говорила, что все готовилось в страшной спешке? Всего лишь две недели — и вот мы уже у алтаря. Этих двух недель было больше чем достаточно, чтобы мои вассалы могли откликнуться на призыв, явиться на свадьбу и засвидетельствовать верность своему новому сюзерену. В большинстве они так и сделали — весьма неохотно, но хотя бы явили свои персоны, застывшие, с поджатыми губами. Отсутствие некоторых бросалось в глаза (особенно много пересудов вызывал граф Ангулемский), однако собралось вполне достаточно, чтобы громкими возгласами приветствовать Людовика — получив мою руку, он стал герцогом Аквитании и Гаскони, графом Пуату. После венчания мы шли по улицам: толпы народа радостно нас приветствовали, гремела музыка, под ноги нам бросали зеленые листья, — начало было вполне благоприятным, хотя телохранители Людовика тесно обступали нас. Крики горожан были отнюдь не враждебными — хотя, по правде говоря, восторга их голосам вполне могли добавить жарившиеся повсюду туши говядины и огромные бочки пива, предусмотрительно выставленные для угощения народа моим мудрым архиепископом.
Что ж, дело сделано.
За эти две недели я ни разу не видела принца, если не считать его неохотных появлений на предпраздничных приемах. Он никогда не приходил один, только в окружении своей стражи и под бдительным оком человека, который, как я поняла, направляет каждый его шаг — аббата Сюжера, правой руки Людовика Толстого. О принце я не узнала после нашей первой встречи ничего нового. Ходили слухи, что он в своем шатре целыми часами молится, преклонив колени: благодарит Бога за успех своего предприятия и молит о благополучном возвращении в Париж. Он бы наверняка не выдержал слишком длительного чествования в Бордо, так же как с трудом выносил пиры, столь любимые у нас в Аквитании.
Теперь, когда мы вернулись во дворец Омбриер на свадебное пиршество, я не спускала с Людовика пристального и сурового взора, желая, чтобы он вообще не шевелился. Не обращая внимания на шепот Аэлиты, я вернулась к клятве, которую мысленно давала самой себе. Людовик Молодой стал теперь моим господином и сюзереном, моим супругом, который имеет право требовать от меня покорности. Я бы плавно перешла от подчинения отцу к жизни под властью мужа, но я не желала быть просто бессловесной женой, которая обречена сидеть в светлице и вышивать покровы на алтарь.
— Элеонора! Кто этот человек? — не отставала от меня Аэлита.
— Который?
— Благородный господин в синих шелках с серым мехом — тот, кто смотрит на меня.
Глаза сестры сияли, я невольно проследила за ее взглядом.
Да, посмотреть было на что. Рослый, могучего телосложения франкский аристократ был не молод, но густые волосы еще не тронула седина, а лицо с ястребиным носом и густыми бровями было поразительно красиво. В данную минуту губы плотно сжались, ибо дворянин был погружен в глубокое раздумье, что-то завладело его вниманием — быть может, моя сестра. Его темные глаза смотрели на нее пристально, с восхищением. «А почему бы и нет?» — подумалось мне. Аэлита созревала, и ее формы подчеркивались облегающим платьем из темно-зеленого шелка с вышивкой серебром. Дворянин был явно из свиты Людовика, но мне он был незнаком. Наверное, только что приехал.
— Ну, узнай для меня, — потребовала Аэлита не таким уж sotto voce[16].
— Аэлита! Что, прямо в разгар моего свадебного пира? — Но я все-таки пошла ей навстречу. — Кто этот господин с огненным взглядом? — чуть слышно пробормотала я, повернувшись к Людовику.
Людовик посмотрел на другой конец залы, лицо его осветилось приязненной улыбкой.
— Это мой двоюродный брат Рауль. Граф Вермандуа. А что?
— Ничего. Он выглядит слишком гордым.
Людовик вскинул руку, чтобы привлечь внимание названного господина.
— У него есть на это право. Он сенешаль Франции[17]. А его жена приходится сестрой графу Теобальду Шампанскому[18]. Влиятельные связи.
Граф приблизился к нам, отвесил поклон и представился.
— Приветствую вас, госпожа. Какой счастливый сегодня день!
Его голос был гладким, как шелк моего платья. Потом он вернулся в толпу, заняв место подле суровой дамы, слегка косившей по сторонам расчетливым взглядом — полагаю, это и была его властная жена из Шампани, имевшая исключительно влиятельные связи. А я передала, что узнала, Аэлите. Позади нас уже выстраивалась процессия.
— Он женат. И по возрасту тебе в отцы годится.
— Он красив. — Аэлита посмотрела на меня серьезными глазами. — Властный мужчина. Мужчина, а не мальчишка.
— И тебе нет до него никакого дела!
Аэлита, как всегда, была для меня открытой книгой, и я видела ее намерения: пофлиртовать немного на пиру, чтобы скоротать время между лакомыми блюдами. Я не придавала этому ни малейшего значения, разве что иногда дивилась про себя: порою моя сестра, невзирая на свое воспитание и очень юные годы, проявляла наклонности шлюхи, из тех, что таскаются по воинским лагерям.
— Не роняй своего достоинства! — предостерегла я ее.
— Да уж не буду!
И вот мы прошествовали в строгом порядке через всю залу, заняли свои места за столом и обозрели все великолепие празднества, на которое не поскупились. Мы с Людовиком выслушали добрые пожелания и пригубили свадебную чашу. Я старательно не замечала, что мои заплетенные в косы волосы, лежащие на груди, неудачно соседствуют с платьем, а рубины так и сверкают на солнце. Все же я не могла не пожалеть о том, что в день своей свадьбы мне пришлось, по настоянию Людовика, надеть платье из красного дамасского шелка, да еще с рубинами Людовика Толстого. Принц не пожелал слушать возражений. Красный цвет — королевский, сказал он. Мне следует нарядиться, как положено будущей королеве Франции. Я пошла ему навстречу — Боже, каким же тяжелым было все это золото! — во всем, кроме фасона своего платья. Оно было пышным, в чисто аквитанском стиле, и Людовик удивленно поднял свои светлые брови, глядя на длинные юбки и длиннейшие верхние рукава, которые надо было подвязывать красивыми узелками, чтобы они не влеклись по дорожной пыли. Я оказалась права — он не любил показной роскоши.
В этот раз Людовик выглядел блестяще — светловолосый красавец, увенчанный золотой короной герцогов Аквитании. Пусть и губы при этом у него были плотно сжаты. Слугам пришлось с ним изрядно повозиться, зато выглядел он настоящим принцем, как будто у него действительно богатств некуда было девать. Говоря без обиняков, он был ослепителен. Вероятно, это его отец или вездесущий аббат Сюжер настояли на красном камзоле, тяжелом от золотого шитья. Фигура в таком наряде казалась неуклюжей, зато от нее веяло несомненным величием.
