Почему тетка скрывала их? Почему прятала? Что в них?
Рысь улеглась на колено мужчины и пристально уставилась ему в лицо: "читай, ну?"
Федор открыл первое и, замирая, прочел: "Милая моя сестра, Глафира Ивановна, здравствуй! Как там у вас дела, как ты, как Феденька? Не балует ли, слушается ли тебя? Не болеете ли? У меня все хорошо, устроилась. Маша, за которую меня взяли, четвертого июля уже должна вернуться. Как я тебе говорила, она уехала к жениху, должны они свадьбу сладить, а я тем временем за нее поработаю, денег подкоплю. Платят здесь очень много, нам бы с Феденькой надолго хватило. Может, и жизнь свою устрою? Женщин здесь почти нет, одни мужчины. Пьют, окаянные, спасу нет. Как с вахты придут, пьют, потом спят и на вахту. Но тихие, уважительные, без всяких там гадостей и сальностей. А пьют с тоски, скорей, с устатку. Опять же водки и нет почти, так изыскивают возможности, брагу ставят. Бригадир их давеча лютовал, одного премии лишил. Но то за дело, чего ж так-то открыто пить? Наш-то начальник человек спокойный, терпимый да уважительный. Женщины в коллективе добрые. Павлина Приходько, с Украины, повариха мастеровитая и женщина хоть куда. А еще Лена Звирулько и Катерина Андреева — обе со Свердловска. Вот и весь коллектив. Еще в медпункте женщина, строгая шибко, не подступись, Ольга Григорьевна. Остальные опять мужчины. Даже повара. Но ладно все, хорошо. Одно сердце давит: как вы там? Посуду мою, а сама все думаю, как вы? И все успокаиваю себя — месяц всего-то и дома буду, с деньгами. Феденьке к зиме обнову справить будет с чего, за квартиру заплатить, а то погнала бы к осени хозяйка и куда бы мы с ним? Не дело, милая моя сестрица, мальцу-то по чужим избам ютиться. Здесь, слышала, на квартиру некоторые зарабатывают. Старатель один баял, однокомнатную купил после вахты. Хорошо бы, но это почти год работать надо, а мне то не выдержать без Феденьки. И с ним — не дело. Детей сюда нельзя, школы нет. Вот если б он с тобой год пожил, я бы заработала, экономила бы на всем, а заработала. Был бы у нас с Федей угол свой.
На сём прощевай, сестрица любимая. Феденьку поцелуй от меня. Берегите себя."
Федор на кошку посмотрел:
— На вахту она устроилась, значит? Тетка обмолвилась раз, что на заработки подалась. А куда делась-то? Ну, пусть даже год, дальше-то что? Беспокоилась она… Замуж, поди, вышла и осталась еще на вахту, потом еще или вовсе укатила с мужем. Заботливая какая выискалась, «обнову».
Рысь вздохнула. В голосе мужчины слышалась обида, да тяжелая, въевшаяся в сердце, и будила непонятную вину, жалость такую, что хоть лицо ему вылизывай.
Федор письмо аккуратно сложил, в конверт обратно убрал, второе взял.
"Маша весточку послала, не в июле выйдет — в августе только. Выходит, не месяц, а два мне работать за нее. То и лучше, больше прибыли, но выходит, что обманула я тебя, сестренка, и на два месяца Феденьку под твой пригляд оставила. Не серчай, милая, оно к лучшему — больше заработаю. Уйти, конечно, хоть сейчас могу, да неудобно людей подводить и от лишней копейки глупо отказываться. Еще месяц, Глашенька. Ты там Феденьке объясни, что мама помнит и любит его, просто так вот сложилось, что задерживается. Скучаю по нему шибко. Поцелуй от меня и обними".
Мужчина письмо откинул, встал. Сундук открыл, бутылку достал.
"Это ты чего удумал?" — зашипела рысь, красться начала, уши прижимая и всем видом предупреждая — только посмей — кинусь.
— Тронешь — на улицу выкину! — предупредил Федор. — Да пойми ты, зверюга глупая, душа у меня болит. Тебя вот я осиротил, а меня кто? Обновка какая-то, жадность мамкина. Уйди, говорю!
Рысь притихла, распласталась по полу, глаз с человека не спуская.
Тот крышку свинтил, хлебнул прямо из горла отравы. Губы оттер, зажмурился:
— "Обнова", «квартира», а я как? Нет, ты скажи мне, лохматая, я — то как?
Осел у сундука, глаза стеклянные:
— Я ведь ждал ее… как я ее ждал… Знаешь, какая она была? Веселая, добрая. Песни пела, заслушаешься.
И головой замотал, лицо ладонью оттер, засмеялся зло:
— Одна променяла, вторая. Что мать, что жена. И той, и другой жизнь красивая соблазнилась, и кинули, будто вещь я какая? А разве ж человек вещь? Разве ж правильно это, так вот, как с кастрюлей какой или ведром.
Протащился к письмам, забрал и на кухню, за стол сел. Открыл еще одно, хлебнул горькой из горла и читать начал. Рысь рядом села, на стол запрыгнув и кося на бутылку с края. Пока Федя ее рукой держит — не выцарапать, а как выпустит — лапой махни и все, упадет, разобьется. Надо бы потом в сундук проникнуть, посмотреть, чего там еще и много ли гадости этой. Нагадить на нее, что ли? Авось побрезгует после брать.
Одно письмо в сторону ушло, второе. В бутылке все меньше жидкости, лицо Федора все мрачнее. Последнее читать начал и хлопнул его о стол, ладонью придавил, на рысь уставился:
— Ничего не понимаю.
Та уши навострила: "чего там?"
— Хочешь прочитаю? "Дорогая Глафира"… тым-тым, вот! "Маша вовсе не приедет, уволилась. Мне предложили за нее остаться, но сердце к вам рвется и я отказалась. Девочки говорят зря, дура, мол, чего от прибытка нос воротишь, да женихи вон слоняются, только помани. А мальцу отец нужен, не вытянешь одна. Они правы, конечно. Но опять же, как оно Федя воспримет? Как отчим к нему будет. Такие тут страсти рассказывают, ужасть прямо, Глафира. Чем больше слушаю, тем больше к вам хочу. Бригадиру сказала, что все, уезжаю. Тот просил до 1 сентября остаться, шибко просил. Мужчина он уважительный, жалко его, много на себе тянет, я согласилась остаться и еле отработала. Все, завтра домой. Вещи сложила, деньги все в целости, в чемодан запрятала. Прости уж, что с опозданием еду. Феденьку там поцелуй, извинись за меня. Поди извелся, как я. Но десятого буду. Может и раньше, если транспорт не задержат. Уезжает нас пятеро. Степан Ильич, про которого я тебе писала, со мной хочет ехать, с Федей познакомиться. Если сладятся, может и отвечу ему «да», а так не стала. Но он мужчина хороший, понял все правильно".
И где она? Куда уехала? Со Степаном Ильичем куда завернула? Бабы, да? Одно говорят, другое делают. Ничего, транспорт у нее задерживается? Сколько лет-то минуло? Больше двадцати.
Рысь поднялась, потянулась и мявкнула, ругаясь.
— Поори еще. Тоже — дура! Все вы, семя бабье, одним мазаны! А ну, кыш отсюда!
Откинул со стола. Кошка в печь врезалась и замерла на полу, с осуждением на мужчину глядя. Кинуться — лень что-то стало. Да и обидно ни за что, ни про что получить. Гадость это в нем говорит, напился. Вот так губят жизнь свою, а потом кого-то винят.
Эх, человек!
А Федор задумчиво смял пожелтевший лист, уставился в окно, где ни зги не видать — темно, как в душе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
